Палач

— Хэлло! — сразу ответила русская девушка. Очевидно, она не спала и находилась поблизости от телефона.

— Ебаная щель! Животное! Дешевка! — Выпаливая ругательства, Оскар бил еще ботинком в дюралевую стойку, на которой покоился автомат. — Пизда!

— Оскар! — узнала его голос Наташка. — Ты что, с ума сошел? Как ты смеешь звонить мне среди ночи и говорить гадости! Мама предупреждала меня в свое время, что, сколько ни дружи с поляком, как хорошо к нему ни относись, все равно рано или поздно он сделает тебе гадость!

— Ты спала с Чарли! — перебил ее Оскар. — На хуя ты это сделала? Что, мало хуев разгуливает вокруг тебя, почему обязательно нужно ебаться с моим другом?

— Он не твой друг, — раздраженно возразила Наташка при помощи Кон-Эдисон. — Потом, я даже не знала, что вы знакомы…

— Хорошо… теперь ты знаешь, и я прошу тебя больше с ним не встречаться!

— Ты не мой муж, не указывай, что мне делать, пожалуйста, я свободный человек! — В Наташкином голосе послышались визгливые нотки, как всегда, когда она защищала свою свободу…

— Послушай… мы оба свободные люди, но ты деградируешь. Чарли и ты — это слишком много даже для меня… Объясни, на хуя он тебе нужен? Что интересного в неудачнике сорока лет, проработавшем всю жизнь официантом, и даже, насколько я знаю Чарли, не очень хорошем мужчине?

— Ты хочешь, чтобы я еблась только с тобой? — вместо ответа спросила Наташка. — Ты хочешь меня присвоить!

— Ты не просто аморальна, ты уже очутилась за пределами человеческого в стремлении к твоей ебаной свободе! — Оскару показалось, что он задушил бы Наташку в этот момент, хотя, очутись он сейчас с Наташкой в одной комнате или стой Наташка рядом с ним сейчас на холодной улице Нижнего Ист-Сайда, Оскар бы не задушил ее, но выебал.

— Ты меня знаешь, — сказала Наташка решительно, — какая есть такая есть. Не общайся со мной, если я тебе не подхожу. Вокруг полным-полно высокоморальных, скучных как смерть, порядочных женщин, что же ты упрямо общаешься со мной?

Это было самое больное место Оскара. Наташка знала, где ударить и как…

— Ну хоть понравилось тебе, как он тебя ебал, удовольствие получила? — помолчав, спросил Оскар унылым голосом.

— А-аа! — протянула Наташка задумчиво и затем добавила пренебрежительно: — Не очень. Ничего особенного.

— Зачем же еблась?! — воскликнул Оскар.

— Не твое дело! — Наташка мелко хихикнула. Такое хихиканье Наташки обычно символизировало ее смущение или нечто вроде смущения, какое-то чувство, заменяющее Наташке смущение.

— Пизда! Грязное животное, радостно принимающее в себя всякий хуй… — Оскар на сей раз сообщил Наташке, что она грязное животное, даже ласково, с оттенком восхищения неуправляемым существом.

— Он разговаривает со мной. Не то что ты! — бросила Наташка.

— Он? Он умеет разговаривать?

— Да, умеет! — запальчиво сказала Наташка. — Он пишет стихи. Мы целую ночь пили и разговаривали…

— И еблись, — добавил за нее Оскар. Ему опять было больно.

Наташка проглотила оскаровский довесок «еблись» без комментариев и запальчиво продолжала:

— Он не такой, как ты! Он интересуется мной. Тебе же только бы ебать меня, ты видишь во мне только пизду. А мы целую ночь проговорили об истории.

Оскар задохнулся от ярости и возмущения: «Об истории! Ни хуя себе!»

— Ну и дерьмо же ты! — бросил Оскар и швырнул трубку. Трубка повисла на стальном шпуре, покачиваясь.

8

Когда-то Оскар мог счастливо спать до десяти и до одиннадцати часов. Теперь ему редко удается продержаться в постели после восьми часов утра. Может быть, это старость? — размышляет Оскар и тут же высмеивает сам себя. Какая старость, ему пошел тридцать шестой год. Глупо говорить о старости.

Тем не менее у Оскара накопилось уже немало прошлого, немало воспоминаний, и воспоминания докучают Оскару именно в утренние часы. Часто Оскар просыпается еще до рассвета и лежит, перетасовывая в голове содержание незримых картотек памяти, вытаскивая и просматривая микрофильм за микрофильмом, эпизод за эпизодом. Нехотя, помимо своей воли, предается Оскар этому занятию, отворачивается от экрана, но спустя мгновения вновь с содроганием смотрит на экран.

Сегодня утром Оскар увидел, очевидно, запавший в дальний угол архива и провалявшийся там долгие годы незамеченным микрофильм: серая и теплая пыль, ноздреватый камень у обочины дороги медленно проплывали, видимые сверху в щель, в пролом… В том месте, где у днища тачки сгнила часть доски, видел маленький Оскар, сидящий в тачке, захолустный шлях в провинциальном польском городке. Тачку тащил по дороге тринадцатилетний Ежи, одетый в желтую английскую шинель с оторванными пуговицами…

«Вся жизнь состоит только из таких вот эпизодов, — думает грустный Оскар, натянувший простынь до самого носа. — Только они — жизнь». Перед ним прокручивают еще один короткий фильм: отец Оскара, уходящий утром в школу. Отец виден только со спины. Маленький Оскар наблюдает отца из окна второго этажа, из окна кухни. Отец шагает, переваливаясь с боку на бок, удаляется… На лысину зачесаны с боков седые волосы.