Палач приходит ночью

— Ревнуешь, — с насмешкой, но какой-то холодно-равнодушной, повторила она. — Не стоит ревновать. Я все равно не твоя.

— Твоя, не твоя. Не на рынке… Лучше скажи, что за кошка между тобой и Купчиком пробежала?

— Черная, — усмехнулась она. И больше к этой теме не возвращалась, а я и не поднимал ее.

Отношения у нас были какие-то странные. Еще до войны дистанция была гораздо меньше, а сейчас будто трещина прошла и ширилась. И я с упорством горного барана эту трещину постоянно пытался перепрыгнуть. Не получалось. Все чаще появлялось желание больше не перешагивать порог ее дома, не встречать ее у больницы, рискуя не успеть вернуться домой до начала комендантского часа и попасться патрулям. И село, и город теперь постоянно мерили шагами патрули — немецкие солдаты в сопровождении полицаев.

Ситуация с Ариной меня беспокоила все больше. Купчик продолжал виться вокруг нее, притом все настойчивее, и было понятно, что до бесконечности это продолжаться не будет. Он обязательно сотворит что-то гнусное и подлое. Даже не хотелось думать о том, что он возьмет ее силой… Или вернет ее силой — я же свечку не держал и не знал, какие у них раньше отношения были. Или, если она совсем заупрямится, объявит ее пособником партизан — тогда сгноят девчонку в казематах или расстреляют.

Я осторожно предложил ей уйти в лес, к партизанам. От греха подальше. На что получил холодный ответ:

— Я отсюда никуда, ни в какой лес не уйду!

— Но Купчик…

— Лучше умру, но с ним не буду, — жестко осекла она меня. И тут я почувствовал стальной стержень в этом воздушном создании.

Прикидывал я разные варианты. В том числе — как бы тихонько отправить Купчика к праотцам. Но это было не так легко, к тому же чревато последствиями для всего села: немцы спрашивали за такие вещи серьезно, от этого страдало мирное население.

Однажды между ними произошло какое-то грандиозное объяснение с последствиями. И Купчик отстал от нее, правда, не забыв добавить:

— Приползешь еще, сука! Молить о пощаде будешь!

И больше к ней не подходил.

Потом я узнал, как ей удалось отделаться от него. Главный врач городской больницы, который неизменно руководил ей с давних польских времен, пользовался у коменданта города большим уважением. Он и доложил коменданту, что много возомнивший о себе полицай разводит шекспировские страсти, использует высокое служебное положение, которое ему дала Германия, в личных амурных целях, позоря свое звание. Комендант только бровь приподнял грозно, и вопрос решился. Спорить с герром Шольцем вряд ли кто дерзнул бы: быстро у стенки окажешься, и в тебя будет целится взвод немецких солдат или тех же полицаев. Последним вообще все равно, в кого стрелять, в своих или чужих, — уложили бы боевого товарища и не поморщились.

Между тем жизнь на оккупированных территориях стала входить в какие-то свои берега. Потянулись пусть беспросветные, но становящиеся уже привычными дни.

Работал вовсю колхоз, теперь он назывался «общим двором». Присматривать за ним немцы поставили пожилого поляка — бывшего управляющего крупным панским поместьем. Теперь он по старой привычке драл с крестьян три шкуры. Налоги были тяжелые, но при определенных усилиях подъемные. Немцам сдавали скотину, картошку, буряк, зерно.

У обывателя поначалу даже создалось ложное впечатление, что при оккупантах жить можно. Притом не сильно хуже, чем при поляках и коммунистах. Главное — затихариться, не высовываться и выполнять требования властей беспрекословно. Глядишь, и оставят в покое.

Многие жители пристроились в различных службах, и пристроились неплохо. Гарные дивчины держались поближе к немецким офицерам. И получали то, о чем и не мечтали раньше: цветы, шампанское, а потом, по мере истасканности, должности в борделях.

Правда, настроение сильно портили полицейские акции. Но на то она и власть, чтобы себя показывать и порядок блюсти. «И нечего в партизаны ходить, только суета от них и маета», — бурчал обыватель.

У нас образовался такой временный островок спокойствия. Между тем доходили жутковатые слухи о погромах во Львове, массовых расстрелах евреев и коммунистов, где счет жертв шел на десятки тысяч. О женщинах и детях, которых заставляли голыми руками копать могилы, куда их же потом и клали. О немецких зондеркомандах, совместно с подразделениями вспомогательной полиции сжигающих деревни дотла вместе со всеми жителями, от мала до велика. «Но то далеко. Да и правда ли — никто не знает», — настойчиво успокаивал себя обыватель.

Иллюзии о том, что надо сидеть тихо, приспосабливаться и тогда все наладится, быстро рассеялись. Немцы, раздосадованные провалом наступления на Москву, принялись активно закручивать гайки на оккупированных территориях. При этом ясно показывая населению, что те всего лишь недочеловеки, весь смысл их существования — служить высшей расе рабами. И сдохнуть, но обеспечить Германию всем необходимым для войны.