Палачи и придурки

А Георгий Николаевич, привалившись задом к стенке прихожей, честно попытался уследить за манипуляциями подозрительного сантехника, субъекта с фингалами и шипящей, хлюпающей речью. Но тут опять накатило на него, прихожая приобрела вдруг размеры Вселенной, полной мириадов искрящихся звезд, сантехник же копошился где-то в пространстве мерцающим Сатурном.

— Ох! — помотал он головой. Полстаканчика бы, иначе невозможно жить. Есть, есть один вариант! Рядом с профессорским кабинетом имеется еще одна комнатка, своего рода мастерская на дому — профессор сам мастерит хитроумнейшие хирургические инструменты, какие-то катетеры и прочую медицинскую дребедень. Изобретает и мастерит. Там в верстаке, на самой нижней и пыльной полке стоит бутылочка без этикетки, заткнутая резиновой пробкой — в пыли стоит, якобы с заброшенности, но Георгий Николаевич знал: спирт. Чистейший, медицинский! Вот только прокрасться туда нужно незаметно.

Он и ринулся было к двери мастерской, но из кабинета вышел сам Всеволод Петрович с листом бумаги в руке. Отпрянул Георгий Николаевич, спрятался за выступ.

— Слушайте, слушайте! — сказал Всеволод Петрович, помахивая в воздухе белым листом бумаги, пожалуй, слишком белым и элегантным, чтобы быть отечественного производства — была в этом листе некая легкость, воздушность, некий налет высокомерия. — Слушайте, что пишет мой канадский друг, бывший одесский еврей Дима Соловейчик: «Драгоценнейший мой и бесценнейший...» так, ну тут ерунда, а вот: «...уж коли решительно Вы отказываетесь приехать в Канаду и работать в моей клинике, то, может, хоть на временный какой-нибудь срок, на какой сами пожелаете? И еще: осведомленный точнейшим образом о бедственном положении здравоохранения в Вашей стране, хочу предложить Вам оборудовать кардиохирургический центр в городе Благове новейшей аппаратурой в расчете на будущие дивиденды. Подробности обговорим при встрече...» Ну и так далее. Что скажете?

— Витийствует одесский еврей!

— Ишь ты! Страна для него уже «ваша». Вот стервец!

— Вот-вот! Масоны и евреи! По клочкам Россию раздергают!

— Что ни говорите, а заполучить оборудование — это ого-го! Чем работаем, братцы, чем работаем! Каменный век! Неолит! По мне пусть хоть сам черт из преисподней привезет эту аппаратуру!

— А за державу-то! За державу разве не обидно!

— Национальное самосознание поднимать надо. Национальное самосознание русского народа.

— Да бросьте вы! Национальное самосознание предполагает прежде всего элемент гордости. А какая тут, к черту, гордость! Чем гордиться прикажете? Кастрированной культурой?

— Ну это вы... за такие слова...

— Да, кастрированной! Тысячелетие русский народ собирал по крупицам, а кучка мерзавцев ухитрилась похерить все за несколько лет! Прежде чем поднимать самосознание, надо вывести Россию из тупика!

— Уничтожили интеллигенцию!

— Дерьмо нации всплыло на поверхность, а золото потопили!

— Зол народ, ох, зол! А молодежь, так просто бандиты!

— Что же вы хотите, если семьдесят лет злоба копилась в концлагерях, в очередях, в трамваях, в приемных бюрократов и откладывалась в наших генах! Ее еще на внуков и правнуков хватит!

«Гадюшник!» — ухмылялся следователь. — Интеллигентский гадюшник!» Он все постукивал ключом гаечным да поглядывал. На кухню прошел, осмотрел, количество комнат сосчитал. Недурно, совсем недурно жил профессор! На какие шиши? На зарплату? Ну это вы кому-нибудь другому расскажите! Забывшись, улыбался Виталий Алексеевич и тогда провал от утерянных неизвестно где зубов гляделся жуткой дырой в бездонную пещеру или даже в небытие, в могилу.

Георгий Николаевич маялся. Улучив момент, прокрался все же к мастерской, торкнулся плечом и грудью, но запертая безнадежно дверь отринула его, оттолкнула прочь. Запертая дверь — существо отвратительное, с дурными манерами милиционера. «М‑м!» — застонал Георгий Николаевич и пнул ее тихонько ногой. Из небытия же, сквозь черные непроницаемые очки за ним следил заинтересованно лжеводопроводчик.

А в гостиной шум как-то словно бы споткнулся, словно бы катилось, катилось колесо и накатилось на препятствие — не остановилось еще, но скособочилось, завихлялось. Взоры гостей один за другим обращались во главу стола, где Всеволод Петрович, подавшись вперед, приподнявшись на стуле, просил глазами внимания к своей персоне. «Учитель сказать хочет, тише, учитель...» — прошелестело.