Палачи и жертвы

О чем же шла речь в этом заключении? Во- первых, все признательные показания Чернова на предварительном следствии, как явствовало из текста, были получены в результате применения к нему мер физического воздействия, что нашло подтверждение в протоколах допросов бывших работников Следственной части по особо важным делам МГБ и МВД, а также в показаниях бывшего начальника Внутренней тюрьмы Миронова и бывших начальников Лефортовской тюрьмы Дуринова и Захарова. Во–вторых, Чернов, исполняя должность начальника секретариата МГБ СССР, в допросах арестованных не участвовал и процессуальным лицом правоохранительных органов не являлся, а потому не может. нести уголовную ответственность за фальсификацию протоколов следственных действий. И наконец, в-третьих, направляя жалобы и заявления арестованных не тем, кому они были адресованы, а в Следственную часть МГБ, Чернов выполнял указания своего непосредственного начальника — министра Абакумова, и эти его действия не противоречили требованиям главы 18 УПК РСФСР (в редакции 1926 г.). Поскольку других обвинений ему не предъявлялось и доказательств его виновности не установлено, уголовное дело в отношении И. А. Чернова подлежит прекращению за отсутствием состава преступления.

А теперь зададимся правомерным вопросом: где же здесь открытие чего–то нового, хоть какая- нибудь малюсенькая деталь, ранее неведомая суду и следствию?

Ведь бывшие следователи и бывшие начальники тюрем МГБ допрашивались в 1953–1954 годах в связи с делом Берии и его ближайшего окружения, а также по обстоятельствам незаконного привлечения к уголовной ответственности евреев–врачей и так называемых мингрельских националистов. Иными словами, абсолютно все, что они творили с арестованными, в том числе и с Черновым, было доподлинно известно государственному обвинителю Руденко задолго до Ленинградского процесса по делу Абакумова. Что же касается остальных обвинений, в свое время предъявленных Чернову, то и тогда, в 1954 году, они, оказывается, не стоили и выеденного яйца, не основывались на законе. Отсюда невольно напрашивается вопрос — а есть ли разница между Руденко и Вышинским?

Короче говоря, оба упомянутых выше документа 2 августа 1991 года снова попали в Верховный суд СССР и должны были рассматриваться на очередном пленуме, в третьей декаде того же месяца. Но 19 августа, как мы помним, грянул путч, из–за чего пленум отложили. А когда его проводили в последний раз перед распадом Советского Союза, дело Абакумова тихо–тихо сняли с повестки дня. Почему? Точной мотивировки я не знаю, однако догадываюсь, что высокие судьи, выражаясь словами классика, убоялись «княгини Марьи Алексевны». Дельце–то, сами понимаете, пресловутое, одиозное, какой же резон под занавес клеить на себя сомнительного свойства ярлык?

А Чернов? С ним ведь все яснее ясного! Э нет, каким–то концом восьмидесятипятилетний чекист связан–таки с Абакумовым, а того стоустая молва сплела в неразрывный клубок с Берией. Так что все это, извините, дурно пахнет. Да и зачем делать то, к чему душа не лежит? А потом ярмо изменника Родины не мешало Чернову после отбытия наказания трудиться в бригаде по наземному обслуживанию ракетно–космических комплексов на Байконуре, куда кого попало не брали. Словом, жил старикан четверть века на воле без реабилитации, как–нибудь протянет и дальше.

Не подумайте, что я преувеличиваю, моделируя размышления судей. После выхода в свет «Голгофы» меня неоднократно упрекали в незаслуженном милосердии к Чернову. Например, генерал–лейтенант Б. Викторов, долгие годы проработавший заместителем у министра внутренних дел СССР Н. Щелокова и, вскользь замечу, бывший главным консультантом телевизионного цикла «Следствие ведут знатоки», в довольно резкой форме заявил мне, что возмущен моей позицией. «Как вы могли оправдывать Чернова, коли последний, фактически распоряжаясь денежным спецфондом Абакумова, на службе выпивал и закусывал за казенный счет?» — гневно вопрошал Викторов. «Разве Чернова в этом обвиняли?» — «Нет, но…» — «Стоп! — тотчас воскликнул я. — Раз не обвиняли, то и говорить не о чем. А если даже Чернов кое–когда выпил даровой коньяк, то пытки и пятнадцать лет лагерей слишком дорогая плата за халяву, не правда ли?..»

Чем мне нравилась советская юстиция, так это образцовым порядком в делопроизводстве. Бумаги там не терялись, а четко шли по конвейеру. И надзорный протест по делу Абакумова, разумеется, не пропал без вести — по проторенной дорожке 20 января 1992 г. его опять вернули с Поварской улицы на Пушкинскую. С какой формулировкой? Нипочем не угадаете — «в связи с ликвидацией Верховного суда СССР». Лихо?

А что Верховный суд Российской Федерации к тому времени стал его полноценным правопреемником — это, как видно, никому не пришло в голову.

Что же последовало дальше?