Паладины госпожи Франки

За время не вполне понятных ее скитаний она похорошела, округлилась в груди и бедрах и малую толику обабилась: кожа стала белей, румянец — гуще, овал лица — утонченнее. И приоделась не чета прежнему: в алое платье и темно-синюю то ли пелерину, то ли короткую мантию, выложенную с испода и отороченную горностаем. И, всеконечно, со свитою: привезла с собою новое поколение свежеобтесанных деревенских дам и их галантов, десятка два искусников и искусниц, довольно ловко сидящих в седле и раскланивающихся по сторонам с заученным изяществом. И духовника привезла — кого бы вы думали? Моего дружка Леонара!

По всей видимости, их светлости решили отпраздновать примирение и воссоединение или сделать вид, что разъезда не было вовсе. Наш Даниэль был тоже обряжен в нечто чернобархатное с золотой цепью и в длинный плащ с собольей каймой, заботливо, но будто девочка украсила свою любимую куклу: он сам по себе, его платье — тоже само по себе. Их встреча показалась мне теплой и всё же не по-герцогски даже — по-королевски церемонной. Однако вездесущий мой кузен Вулф, который случился на торжестве, выразил иное мнение:

— А раскрасавица старшая дочка у вашего городского главы! Недаром он сам на нее любуется. Присвататься, что ли, пока я еще холостой?

Я кратко объяснил, что к чему.

— Так это и есть та самая лесная жена! Слушай, если они до сих пор друг с дружкой глазами озоруют, тут уж никому не отломится, и тебе в том числе.

Не знаю: допустим, кузен опытней меня в торговых и политических вопросах, но уж что касается дел гэдойнского двора, его хоть не слушай. Впрочем, о своих домашних, так сказать, делах он рассказывал с изрядной долей остроумия и проницательности.

Будучи здесь подалее, чем в Дивэйне, от ушей своего хозяина, он жаловался мне:

— Наш английский грек совсем зачудил. Объявил недавно, по сути, запрет на торговлю с другими провинциями — ввозные пошлины взлетели до неба. Или опирайся на свои собственные силы, пока горные недра и пахотные земли совсем не истощатся, или всё ввози из матушки Британии: хлеб и сало, сталь и сплавы, серу и селитренную землю для пороха. Что у нас, своего дерьма для выварок не хватает? Объявил незаконными смешанные браки с иноверками, даже с теми, кто сменил вывеску на своем храме. Он ведь и сына понудил развестись с женой, а ведь кое-кто помнит, что из-за нее и война с Саиром началась, говоря сугубо. Ну, Алпамут, по слухам, очень выгодно ее продал какому-то новокрещену в Эро. Они оба друг другом довольны, Алпамут и Лорд. Блюдут обоюдно чистоту христианских и исламских кровей… Бог мой, у нас же каждый второй ребенок — полукровка, кроме тех, что рождены от ссыльных английских шлюх. Я сам кто, думаешь? Да мне мамка в ухо «Аллаху Акбар» раньше кричала, чем пастор в купель окунал!

Слушай, я всё чаще думаю, что и верно говаривали гезы: лучше служить султану (читай — шаху), чем папе, но тем паче — чем пуританину, который уперся лбом в доктрину о предопределении. Раз в жизни в войне повезло — теперь, значит, с нее и кормись.

— С войны? — тупо переспросил я.

Да, это уже давно витало в здешнем воздухе.»

Отец Леонар. Медитация

«Стала царица одесную Тебя в офирском золоте…»

«Золота, положим, немного: муж в свое время расстарался на обручальное кольцо, отец — на нательный крестик. Наряд с горностаем хорош, это верно. Сам помогал выслеживать и отстреливать бедных зверюшек. Здешним горожанам и невдомек, что в Лесу горностай ценится чуть повыше хорька… На своем иноходце наша Катеринка сидит сторожко, будто птица на заснеженной ветке: не самая лучшая посадка. Я как-то поинтересовался:

— В лошадях вы смыслите дай Боже всякому: и жеребенка от матки отлучить, и неука подседлать, и норовистого вываживать… Ловкость у вас прирожденная. Но почему вы так верховую езду не жалуете?

— Ищите ответ сами, падре!

— А я и нашел. Вы между любыми живыми существами, от мыши до человека, не видите разницы. Для вас что на коня сесть, что кота запрячь — все едино.

— Почему же так сразу — кота?

— Чтобы смешнее казалось!

Шутишь так, а сам ее побаиваешься.

Франка. Катарина. Розабельмунда. Сундучок с тройным дном. Первое: шальная девчонка, крестьянская жена влиятельного мужа. Это вроде летучей позолоты: всех привлекает и все, даже наивный Френсис, чувствуют, что сие не более чем игра для нее. Второе связано с Лесным Братством. Когда меня пристраивали на том узеньком карнизе, то, как я понял много позже, «смотрели в доманы»: сумею ли принять необычное и рискованное решение. Но для чего предназначали юную девочку, когда везли ее в самое горнило битвы и оставляли там, беспамятную? И какие почести от Юмалы заслужила она, выдержав испытание, стократ умноженное самой судьбой? Ведь даже бабо Мара, старшая в роду, довольно-таки с нею считается.