Паладины госпожи Франки

— Он не должен был отвечать на него. Вы же неприкосновенны вдвойне: как мой гость и как посланник.

— То была сугубо частная ссора, клянусь!

— Вы не имели права становиться частным лицом даже на минуту.

— Чести моего государства эта эскапада не затронула.

— Вы так полагаете? Сами же напомнили мне, что поют на гэдойнских улицах: англ — гадина. Теперь вы хотите, чтобы к этому похабству присочинили еще куплет: о том, что англ — трус, мокрица, англ не умеет за себя постоять?

— Пусть себе поют, что вздумается.

— Вы считаете репутацию своей страны достаточно непоколебимой, господин посол? А ведь честь побежденного гораздо более хрупка, чем честь победителя.

— Госпожа, молю, не напоминайте мне лишний раз о поражении.

— Если вы не хотите оградить себя сами, сэр Джейкоб, придется это делать нам: мне и герцогу Даниэлю, — монотонно проговорила Франка. — Помимо прочего, есть и закон, перед коим все равны: и победители, и потерпевшие поражение, рабы, свободные, эллины, иудеи, свои и чужеземцы… Яхья, ты зачинщик. Отдай свою шпагу мне. И уведите его… пока вниз, в подвал дома.

Рассказ Френсиса

«Это страшноватый фарс, трагикомедия суда, в которой я не понимаю ровно ничего, кроме того разве, что защита и обвинение поменялись местами, а судят — и осуждают — те, кто не имеет на это права ни по какому закону, божескому и человеческому. Истец взывает к милосердию. Обвиняемый старается возвести на себя сугубую вину. Приемные родители последнего восседают в судейских креслах, одетые в мантии и блестящие коронки: движения их заученны, голоса пусты и бесцветны, лица застыли, как у Нюрнбергских механических кукол с пружиной и колесиками внутри.

А вот наш Яхья держится и естественно, и безупречно. Я вижу его лицо с дальнего конца судейского стола, из-за спин и затылков присяжных. (Сам я был, как всегда, зван в качестве то ли секретаря, то ли герцогского конфидента.) Снять с мальчика хоть часть вины за глупейшую и, судя по описанию, полудетскую выходку, за пролитие капли крови сэра Джейка, за попрание гостеприимства, за усложнение и без того щекотливой политической обстановки… за… за… ну, противно перечислять… никто и не попытался. Разве что англичанин изо всех сил пробовал отыскать смягчающие обстоятельства.

Когда подсудимого увели в одну сторону, а присяжные заседатели, провозгласивши «виновен», удалились в другую, оба герцога, Стагирит и почему-то снова я (забыли выгнать?) остались для того, чтобы оформить окончательное решение. Оформлять, натурально, имела право лишь наша властительная чета.

— Повелителям и имеющим всю полноту власти к лицу доброта и мягкость, — увещевал их сэр Джейкоб.

— Но не мягкотелость же, — негромко возражал господин Даниэль. — Мы блюдем закон, который направлен на искоренение всяческих поединков. Обыкновенно мы никак не караем дуэлянтов, даже если «судом двенадцати» вынесен обвинительный вердикт. Они признаются повинными в обоюдном самоубийстве (ну и терминология у здешних крючкотворов, саркастически подумал я) и приводятся к строгому церковному покаянию.

— Но ведь подсуден и я.

— Не нашему же суду, уважаемый сэр! Вы подданный другого государства и исповедуете иную религию. К тому же, сколь можно повторять, — вы лицо официальное. Будете ли вы отвечать на обиды, вам нанесенные, с мечом в руке или как-то иначе, решаете только вы один, и в то же время любое оскорбление вам — это урон гэдойнскому гостеприимству и воззвание к нашей совести.

— Мой лорд не примет той извращенной формы, в какой вы осуществляете защиту его достоинства и репутации его государства, — Стагирит неуклюже поднялся из своего кресла и зашагал по зале, баюкая руку на широкой петле из платка, завязанного на шее так, что торчали «ушки».

— Вот уж над чем он вовеки не задумается, — ответил наш Даниэль с оттенком легкой печали в голосе. — Лишь бы от него лично не потребовалось никаких нравственных усилий.

— Почему, собственно, вы, сэр Джейкоб, так озабочены нашими порядками? — вмешалась Франка. — Только из-за простой жалости?

— Жалости… Я было почувствовал в вас людей высокой пробы, а теперь сомневаюсь и готов разочароваться. Этот Яхья — он ведь чтит в вас вторую мать.

— А я вижу в нем своего сына, тем более, что Бог не дает мне другого, — но это вовсе не идет к делу, — ответила она нетерпеливо. — Понимаете? Никто и ни ради кого не смеет отменить закон: у герцога нет даже права помилования.

— О, я знаю, — отмахнулся Стагирит. — Гладкие фразы, безупречное правосудие, действующее независимо от произвола судьи, как мусульманский фикх, а живая душа тем временем гибнет. Но если нельзя исправить закон — можно ведь противопоставить ему другой? Или хотя бы обычай…

— Можно, — вздохнул Даниэль, и лицо его вмиг просветлело. — Коль скоро вы сами до этого додумались — всё можно, а мы двое не смели. И вот теперь мы все втроем попытаемся распутать узел. Вы не припомните, сэр Джейкоб, нужного нам обычая в старинных британских кодексах?