Паладины госпожи Франки

Я как-то сказал в споре с Френсисом:

— Мир — мозаика, в которой часть камней потерялась. Человек может с ним справиться, ибо он умеет мыслить с пропуском логических звеньев: мысль его крылата. Но иногда и он скатывается до уровня мыслящей машины, когда злоупотребляет рассудком, логикой и точными смыслами.

Он воззрился на меня, недоумевая:

— Машины не умеют думать.

— Ну… то была безумная машина.

Разумная машина. Безумная машина. Логика как разновидность безумия… Какая странная мысль для католического теолога!

Дивэйн, по сути, беззащитен перед Аргалидом. Стены его прочны, но люди за ними нынче мирные, долго не продержатся. Призвать герцога Гэдойнского — нужно время, пока он испросит у шаха позволения вмешаться в его внутренние дела. Скорее уж самого Саира позвать, только не успеет и он. Аргалид, уж конечно, узнал, что «зеленого огня» нет нынче во всем Великом Динане.

А если Яхья сдаст город его владельцу, это будет бесповоротно».

Рассказ Френсиса

«Кузен Вулф поутру всполошил всех домочадцев.

— Наш душка Эйтель побесился и прет на Дивэйн церемониальным маршем, как свинья на полное корыто, — сообщил он, влезая в гремящий доспех. — Я пойду в ополчении, попытаемся его придержать, хотя на многое рассчитывать не приходится. Так что, братец Фрэнк, храни мое семейство на правах старшего!

Город выпустил войско, впустил беженцев и запер ворота.

Наше войско смели, как горстку пыли. Аргалид разорил пригороды, обступил город, и его кулеврины били по улицам и домам крепости навесным огнем. Снаряды у него были какие-то необычные: строение не разваливалось, а обрушивалось внутрь, в подвал, раздавливая и сжигая тех, кто в нем укрылся. Так, в первые же дни, погибла семья Вулфа. Некого мне стало хранить и оберегать… Не будет над могилой Вулфа узорного креста. И рода его в этой земле не будет.

Мельком я видел Яхью, в кольчуге, но без шлема. Лицо осунулось и как бы сгорело изнутри. Он подозвал меня:

— Хорошо, что Мариам в Гэдойне. Сунуться туда Эйт не посмеет, — сказал он вместо приветствия.

— А сам Гэдойн не придет на помощь?

— Не затевать же ему войну, по сути дела, с шахом, кэп Френсис! Здесь я, и это мое дело: улаживать отношения с отцовым вассалом. Если бы нам продержаться сколько-нисколько, пока отец или кто бы то ни было… Но ведь Аргалиду и не нужно штурмовать нас или брать измором. Достаточно немного пострелять! И еще. Умелые головорезы вашего названного брата легко перебираются ночью через стены и режут людей как баранов. Часовые боятся заступать на пост. Обыватели близки к бунту. И многие опять вспоминают, что этот, снаружи, — законный их владелец. А я не могу дольше губить людей во имя принципа, как может он. Поэтому он в выигрыше.

Я ответил:

— Всю жизнь мне было мало проку от моего мистического побратимства, наместник.

Ибо я прекрасно знал, куда он клонит.

Нас, жителей, выгоняли разгребать завалы и вытаскивать изувеченные, обгорелые тела взрослых и трупики детей. Чинить пробитые ядрами городские стены и подгонять друг к другу камни, чтобы они плотнее ложились в брешь. Так я вновь взял в руки тесло — и весь гнев, и скорбь, и ужас вкладывал в работу. Идрис — дьявол во плоти. Идрис — совратитель ины Франки. Идрис — Иблис. Идрис — Ирбис, хищный зверь. Но всё было обречено, всё напрасно, и моя злоба на него — тоже.

Днями я работал, ночью, кое-как проглотив сухой кусок, валился на матрас в подвальной каморе, единственном, что уцелело от дома моего брата Вулфа. Железная кованая дверь надежно закладывалась изнутри щеколдой: помимо гябров и под их прикрытием действовали свои, дивэйнские грабители.

В ту последнюю ночь люди Идриса тоже посетили город.

… Я проснулся оттого, что мне охватили ладонью рот и с силой встряхнули за плечи. Около моего ложа стояло двое: некто с головой, обмотанной черным шарфом по самые глаза, и с фонарем в руке, и… он, тот, кто приходит по ночам, как вор!

— Успокойся, побратим. Я не хочу тебе дурного, но мне надо сказать тебе несколько слов. Возьми свой нож назад, если тебе угодно.

Я сел, выпроставшись из чужих объятий. Третий человек отошел от матраса, бросив мне на одеяло кинжал, вынутый ранее из-под моего изголовья. Теперь я мог разглядеть и его: прядь, выбившаяся из-под обвязки на лоб, была светлой.

— Слушай, брат. Меня не устраивала ваша гэдойнская кормушка для богатых и тупой рай для бедняков. То, что было вначале у Эйтеля, нравилось мне куда больше — чистая жизнь в труде и молитве, как завещали нам праведные халифы. Но здесь, под стенами, куда я пришел по доброй воле и повинуясь разуму… Я не хочу того, к чему понуждают меня и моих стратенов, и кое-кто из них не хочет тоже. Мы знаем, как убрать отсюда Эйтеля. Если ты проводишь меня к наместнику…

Я перебил его. Яхья никогда ко мне особо не благоволил (почему — понятно: из-за госпожи). А теперь, когда я отказал ему в чем-то для меня не вполне ясном, — тем более. Заявись я ночью к нему с этакой черномордой свитой — повяжут без дальних размышлений. И разве я сам могу доверять ему, Идрису?

Изложил я это, понятно, чуть деликатней. Он печально улыбнулся в ответ.