Палата № 26. Больничная история

– …Человек – мера всех вещей?! Вот!!! Вот главный ваш грех. Человек? Пойми – все, весь мир, космос, если хочешь, – это провидение Божье, понимаешь?

Это Иван из соседней палаты номер двадцать три ворвался.

– Весь мир – провидение Божье, все, все, что происходит. Меняются страны, исчезают народы, развивается или гибнет культура, наука – все, все это по воле Божьей! Истина – одна! Она сокрыта от нас, словно туманом, злыми испарениями, но она существует, и никто – понимаешь, никто! – не может повлиять ни на что, – истина едина, и все происходит по воле Божьей! А когда кто-то это произнес первым из философов-либералов – еще в Древней Греции – Сократ? Поликтет? – «Человек – мера всех вещей», – и вы, демократы, слепо вторите им – вот, вот она, главная беда человечества. Человек ставится во главу всего, человек чувствует себя венцом Вселенной и пытается по-своему наладить жизнь, мир – он действует вопреки, вопреки, понимаешь? Пойми, мир гибнет, от воли человека гибнет, и это преступление совершаете вы – демократы, вы с вашими лозунгами! Почему русский народ так сопротивляется реформам? А потому, что они исходят от воли группы людей, возомнивших себя мерой всех вещей, а народ – о-о-о! – народ издревле пропитан Божьей волей, не может он и не хочет жить, как проповедуют эти бесы, народ во всем полагается на провидение и ждет, ждет, понимаешь, – ждет не от вас, демократов, а свыше, оттуда проявления слова Божия, и потому бездействует, ожидая своего часа!..

Глаза у Ивана горят, взор страдальчески обращен на меня, будто я вместе с каким-то древним греком родил эту псевдоистину о человеке… Голос его дрожит, глаза наполнены влагой… худой… коричневый какой-то.

Вчера мы с ним в столовой беседовали о демократии, о том, как алчность человеческая губит, словно яд, все вокруг…

Вот он – не здороваясь, сходу – ворвался ко мне и:

– Человек – мера всех вещей? Ха-ха! Вот, вот главная ваша ошибка, преступление. Какие такие «права человека»? Какие независимые суды? Суд один – Божий! Все воздастся там! Понимаешь? Там! Истина Божья, словно древняя фреска, спрятана за вековыми наслоениями, за гнилой штукатуркой. Она одна – истина!

– …Но постараться найти правильный путь к этой истине кто-то может? Попробовать отколупнуть эту гнилую штукатурку, а? Разве это грех? Попробовать приблизиться к истине – грех?

– Вот! Вот! Это грех, грех, Олег! Никому не дано право вмешиваться или влиять на волю Божью! «Мне отмщение, и Аз воздам», Аз! Понимаешь? Я, я воздам. Не грех даже, а преступление. Посмотри, куда катится мир, посмотри хотя бы на эти самодовольные хохочущие рожи у телевизора! Это они – мера всех вещей?! Одумайтесь!

– Так надо, наверное, пытаться…

– Ничего не надо. Все от Бога. Все в Его воле, любая попытка – грех. Великий грех. Ну, прости, что…

Уходит.

– Нет… Не могу больше… – простонал в тропической мгле тон-студии на «Мосфильме» тогдашний народный депутат России, член комиссии по культуре, а ныне руководитель Федерального агентства по печати и средствам массовой информации Михаил Вадимович Сеславинский.

– Не могу. Я, пожалуй, пойду!

– Нет уж, Михаил Вадимович, нет… Смена у нас сегодня до двенадцати, так что сидите.

Сегодня в нашей комиссии по культуре Верховного Совета России мы обсуждали проект указа, который после его утверждения должны были направить на подпись Ельцину, указа, в котором шла речь о детских дошкольных учреждениях для детей членов творческих союзов, о том, что, несмотря на инфляцию, ежемесячный рост цен, на все и вся, плата за одного ребенка не должна расти, напротив, она должна оставаться на определенно низком уровне.

Работники культуры, а если по-человечески – артисты, писатели, музыканты, художники, при постоянной их нищенской зарплате в условиях инфляции просто попадали бы в безвыходное положение: цены растут безумно, зарплата – мизерная, и говорить об устройстве ребенка в ясли или в детсад – бессмысленно. Нет денег. Ловушка. Допустим, одинокая мать-актриса должна сидеть с малышом дома, ибо оплатить детсад не может, и теряет работу, теряет профессию, теряет свое место. Казалось бы, все ясно, надо хоть как-то помочь.

Но тут возник Сеславинский:

– Извините, я против этого указа.

– Почему?

– Хорошо, мы заморозим, допустим, плату в детсады для творческих работников и в ясли, но почему только для них? А как быть с шахтерами? Как я им в глаза посмотрю? А ведь шахтерских труд – тяжелейший труд! Скорее уж надо замораживать плату для детей шахтеров! Или там машинистов! А крестьянский труд? До кровавых мозолей? Куда там музыкантам, артистам.

– Но мы с вами члены комиссии по культуре, значит, должны в первую очередь думать о своих. Вы что же, считаете актерский, допустим, труд значительно легче труда шахтеров?

– Да, несомненно.

– Хорошо. У меня сегодня озвучание на «Мосфильме», – говорю я. – С четырех до двенадцати, восемь часов. Хотите посмотреть на наш труд? хотите? Поедем вместе на озвучание.

– О да! С радостью, если позволите, я поеду с вами. Никогда не бывал на киностудии.