Палата 6

– Можете привести пример?

– К чему это? – странно усмехнулся Григорий. – Я не совсем улавливаю суть ваших вопросов. Реципиент убит. Опасный психопат обезврежен. Надо героев награждать, а вы про беседы какие-то.

– Почему такой негатив? – спросил Незнанский. – Или это сарказм? Виктор выглядел опасным только для прокурора, для многих же он герой… Преступление получилось нелепым, но не пугающим, – журналист задумчиво повертел в пальцах диктофон, с глухим стуком положил обратно. – Голым выбежал на улицу, стрелял в росгвардейцев из самодельного арбалета, выкрикивая абсурдные политические лозунги. Никого не убил, но одного ранил. Смешно ранил – в ягодицу. Весь резонанс из-за этого и раздули – в нашей стране нельзя так издеваться над копами.

– Тогда можете сами догадаться, кто его заказал.

Игорь откинулся на стуле и внимательно посмотрел на Григория.

– Вы считаете?..

– Я знаю. И Виктор знал, что так будет, но немного не рассчитал время, поэтому развязка получилась скомканной, но это его пьеса. Весь фарс, разыгранный им в духе Пуаро, был отчаянной попыткой вырваться из постмодернизма. И, конечно, вернуть сердце женщины…

– Всё ради неё, – хохотнул Незнанский, – остальное сублимация?

Заведующий отделением посмотрел в глаза журналиста и, не обнаружив в них чего-то, ведомого лишь ему одному, отвернулся к окну.

– Простите, – стушевался Игорь, – я действительно не понимаю ничего. Помогите расследовать эту историю. Рассказать её.

– Выключите диктофон.

Незнанский беспрекословно подчинился. Красный индикатор на демонстрационном аппарате погас.

– Прошлое… – в голосе Григория Олеговича возникла лёгкая хрипотца, с которой он, впрочем, быстро справился. – Иногда оно может перечеркнуть самые благородные стремления к будущему, и тогда человеку не остаётся ничего, кроме огня. Время многое стирает, многое меняет, но некоторые вещи не поддаются его благому разрушению. Будто закалённый в центре нейронной звёзды алмаз, они проходят сквозь годы. Я расскажу вам эту историю. Всё началось 19 ноября…

Интерлюдия 1

В студенческие годы, когда сознание особенно жаждет острых ощущений, я как-то получил от преподавателя совет, который всплыл в моей голове только сейчас. «Всё это дерьмо не стоит жизни, – сказал он. – Точнее, той жизни, может, и стоит, но не твоей нынешней». Таким образом он намекнул, что благородная худоба и бледность кожи видятся благородными лишь мне самому. Для остальных мое лицо – яркий пример пагубного пристрастия к синтетическим стимуляторам.

Совет был забыт, ибо от учителя латыни ждешь других фраз, но емкость выражения осталась в подкорке, порой пробуждая сомнения в правильности моей жизни.

Конечно, от наркотиков к спорту и мужским журналам я перешел не из-за совета преподавателя, а благодаря интернатуре, которую проходил в одной психиатрической больнице, в отделении для съехавших с рельсов наркоманов. Толстые папки с биографиями и анамнезами этих ребят, со своего рода осколками их судеб, заставили меня отождествить свой путь с их путем, что привело меня к некоторому просветлению.

Я понял, что весь рок-н-ролл, к которому я стремился с юных лет, являлся простым оправданием поиска кайфа. Литературно-кинематографические штампы, которыми я пропитан, как альвеолы курильщика – никотином, для меня замещали собой настоящее. И я наслаждался этим. Меня заводила жизнь в рамках сериала про рок-звезду – этакого амфетаминового доктора Хауса, а стимуляторы усиливали эффект.

Не помню точный момент отказа от веществ, но когда у меня получилось перебороть ломки, я осознал себя уже молодым врачом, с блеском закончившим ординатуру. Тогда я устроился сюда. На полную ставку. Уже через два года стал заведующим – моего предшественника судили за коррупцию. Для молодого врача такой успех должен бы видеться головокружительным, но с каждым днём мне становилось всё более тошно. Казалось, я обречён на то, чтобы заглохнуть в этом захолустье.

Сначала я всё время чего-то ждал от своей новой работы. Не знаю… может, неких откровений, осознанной цели, веры в то, что занимаюсь чем-то важным… может, некого сюрреализма, который отвлечет от пресной действительности… Но дни шли, и если кому-то они могли показаться значимыми, наполненными глубокими, как древний колодец, смыслами и, как блики на его поверхности, подсмыслами, то на меня они навевали лишь тоску. Наверное, я ожидал от своих пациентов непредсказуемости, похожей на мои кокаиновые марафоны, внезапности, будто бы вырванных со страниц произведений Кафки бесед. Будь на моём месте кто-то трезвый или даже я сам, но с живыми медиаторами дофамина, этот человек нашел бы в судебной психиатрии и цель, и шарм, но для меня за четыре года отделение превратилось в выжженную пустошь скуки. Дошло до того, что по дороге сюда в голове заедала эта унылая песенка – «Mad world».

Ужасно быть разочаровавшимся в людях священником, но ещё хуже быть психиатром, который разочаровался в существовании вообще.