Палаццо Форли

Первая, стряхнувши неясные туманы сна, вспомнила все то, что ей предстояло исполнить, все, что она уже исполнила, и первым ее движением было — вознестись сердцем и душою к Провидению, ее охраняющему, и теплою молитвою возблагодарить Его за неожиданные благости и щедроты к сиротам. В этой молитве Пиэррина не забыла никого: ни брата, безумию которого она просила свыше духа разума, ни усопших своих благодетельниц и родоначальниц, даровавших ей возможность спасти Лоренцо, ни преданного аббата: после всех она упомянула и свое имя вместе с именем жениха. Потом маркезина разбудила Чекку, которой ничего не говорила во все эти тревожные дни ни о беспокойстве, ни об отраде своей, опасаясь ее итальянской болтливости и суетливости; она оделась и пошла бродить по залам палаццо, рассматривая вновь, с любовью и чувством успокоенной обладательницы, все предметы, с которыми она так горько прощалась накануне навсегда.

Другая молодая особа, очнувшись от тяжелого сна, часто прерываемого волнениями честолюбивых ожиданий, отдернула край занавески, достала часы, посмотрела на них, скорчила значительную гримасу, позвонила и с трудом снова бросилась на подушку.

Вошла горничная.

— Ничего ко мне не приносили и никто не приходил? — спросила она торопливо.

— Нет! — было ответом; — да и кто придет так рано? — благоразумно прибавила горничная, основывая свое мнение на обыкновенной привычке своей госпожи — спать до осьмнадцатого часа, а иногда и долее этого.

— Дура! — коротко и ясно возразила синьора Бальбини и перевернулась нетерпеливо на другой бок.

Через пять минут она снова позвонила, снова повторила свой вопрос; опять получила тот же неудовлетворительный ответ — и в утешение велела подать себе зеркало, потонув взором и душою в созерцании собственной красоты.

Если синьора Бальбини судорожно и лихорадочно ожидала бумаг, которые должны были упрочить ее звание супруги маркиза Форли, то Динах дель-Гуадо не могла не знать своего родителя и не быть уверенной, что он продержит ее как можно долее на горячих угольях ожидания и неизвестности, чтоб как можно позднее сдержать свое слово и расстаться с векселями, стоящими ему столько денег. Синьора, полюбовавшись своим личиком под грациозно наброшенным чепцом с голубыми лентами, отослала свою горничную и принялась строить воздушные замки своего будущего величия.

Она воображала себя на вершине своих желаний и надежд — полною маркизою и повелительницею, как всего палаццо своего супруга, так и самого этого супруга, давно подвластного и подобострастно покорного ей Лоренцо… Эта судьба казалась довольно блистательной для дочери Ионафана, родившейся в залавке крошечной конторы, где долго отец ее копил и собирал свою монету, для маленькой Динах, которая в Риме была бы еще и теперь заперта в душном, тесном, грязном Гетто, отделенном железными воротами от христианских жилищ. Время шло, час уже минул, а никто не приходил от Ионафана… Дочь его сердилась и, чтоб рассеяться, стала выбирать свой наряд для утра. Она намеревалась предстать перед Лоренцо как героиня мелодрамы; в минуту избавления, — произвести в нем сперва страх, потом восторг и благодарность, и для этого сначала решено было надеть черное платье и небрежно разметать и распустить по плечам свои белокурые волосы во всей их красоте… Но она вспомнила, что распущенные волосы на театре означают непременно сумасшедшую, а черное платье утром не так идет блондинкам. Нет! Она будет вся в белом, — в легком, прозрачном, эфирном кисейном платье. И это не годится!.. Кто носит белую кисею в марте месяце поутру?.. Это не принято. Она наденет самое нарядное из своих нарядных шелковых платьев и приведет в лучший порядок свою прическу, чтоб доказать Лоренцо радость свою и готовность его спасать; она устроилась так, чтоб при первом ее движении могла в пору расплестись хоть одна из этих роскошных золотистых кос, столь им любимых. Это придаст ей живописность в ту решительную минуту, когда маркиз, узнав от нее, что она для него делает, бросится к ногам ее и будет ей предлагать то имя и богатство, которые она ему возвращает… Он и так с ума сходит от ее чудесных волос: тут он будет увлечен, очарован, побежден… иначе быть не может! Вот какие мысли занимали Динах, пока она ожидала от отца потребованные для нее Джудиттой заемные письма и закладные маркиза Форли.

Время шло… горничная уже раз шесть или семь появлялась на звонок госпожи своей, и всегда ответ ее был один и тот же: никто не приходил, ничего не приносили! По улицам уже распространялось волнение, предвещавшее близкое начало карнавала. Часы, в которые открываются судебные места, прошли давно… Динах недоумевала и бесилась.

Наконец, ей пришло в голову, что с помощью Сан-Квирико найдется какое-нибудь средство представить векселя и может совершиться акт, уничтожающий расписку Сан-Квирико, расписку, подмененную искусною уловкою Джудитты, и единственное оборонительное и наступательное орудие в ее руках.