Памфлеты

Однако не подумайте, будто я тщусь здесь оправдать сознанием долга перед королевой или каким-либо иным лицом поступки, сами по себе предосудительные. Ничто не причинит мне большего урона, нежели такое толкование моих слов, и посему прошу вас оказать мне справедливость и дать веру следующему моему заявлению: я упоминаю лишь те свои обязательства, которые требовали нежелательных для меня действий, а не бросаю вызов и не оспариваю мнение тех, по отношению к кому я сознавал свой долг, хотя порою и не разделял их взглядов. Меня не оправдает никакое чувство долга, если я стану называть зло добром, а добро злом. Однако ничто не поколеблет моей уверенности в том, что я имею право почитать себя защитником всего, что, как мне кажется, заслуживает защиты, и обходить молчанием то, что мне не представляется таковым.

Ежели это преступление, я признаю себя виновным, и пусть рассказ о вышеупомянутых поручениях послужит если не к оправданию моей особы, то хотя бы к смягчению выносимого мне приговора. У некоего человека был отец, повинный во многих беззакониях, и беззакония сии были противны его сыну, но все же невозможно ожидать, что сын дерзнет изобличать отца. Мне кажется, что в этом деле я такой же сын. Даже сыновний долг не мог бы довлеть сильнее, нежели тот, что был на меня возложен. Хоть признаю, что для противной стороны дело это не таково.

Сие побуждает меня подтвердить все вышесказанное и в свете вышеупомянутых моих обязанностей изложить, что я на самом деле совершил и чего не совершал.

По общему суждению, провозглашаемому столь уверенно, что мне не стоит якобы и возражать, я взят был на работу бывшим лордом-казначеем графом Оксфордом во время последних раздоров по поводу государственных дел, чтобы служить ему своим пером или, по выражению моих недругов, писать по его указке, или под его диктовку, или по его приказу и тому подобное, используя тайные сведения, переданные мне им или его пособниками, и получать за это плату, или жалованье, или содержание от милорда.

Умей я лучше передать словами то, что подразумевают эти люди, клянусь вам, я бы это сделал.

Кому-то это все покажется невозможным. Но раз иные люди утверждают сие с такой решимостью, им следовало бы найти весомые улики, вскрыть те или иные обстоятельства, сыскать людей, которым что-либо известно, но говорить, что тайны оберегались слишком тщательно, все равно, что ничего не сказать или признаться, что тайны сии остались нераскрытыми. Тогда чего же стоят все их непререкаемые утверждения? Ведь люди честные не станут утверждать того, что доказать не могут.

По правде говоря, если бы сей поклеп имел касательство лишь до моей особы, я бы не стал о нем упоминать, ибо не вижу ничего предосудительного в том, чтобы подчиняться человеку, поставленному королевой во главе правительства. Однако сей поклеп касается и его светлости, и истина должна быть восстановлена. Независимо от того, верно настоящее обвинение или неверно, я посоветовал бы тем, кто хочет сохранить прозвание порядочного человека, задуматься, что будет, если это утверждение окажется предвзятым. Чем смогут они возместить ущерб, причиненный его светлости или иным причастным лицам? Что, если не найдется доказательств и следов сего проступка? Как можно обвинять людей на основании слухов и наветов и помогать тем, кто желает утопить в потоке грязной клеветы чужую честь и доброе имя?

Sed quo rapit impetus undae ( Лишь неистовству волн подчиняюсь. Публий Овидий Назон, « Письма с Понта»).

В ответ свидетельствую перед потомством, что каждое слово этого обвинения есть ложь и выдумка. Страшась суда Того, пред кем предстанут все — и клеветники, и оклеветанные, со всей торжественностью заявляю, что никогда не получал инструкций, указаний, наставлений и чего-либо подобного — как бы ни называли это мои недруги — по поводу того, что мне надлежит писать, и никогда не получал каких-либо бумаг и сведений с заданием составить из них книгу, памфлет или какое-либо иное сочинение ни от вышеупомянутого графа Оксфорда, бывшего лорда-казначея, ни от какого-либо иного лица, действующего от его имени или по его приказу, с того самого времени, когда покойный граф Годольфин перестал быть лордом-казначеем. Я никогда не предъявлял его светлости какую-либо книгу, газетный листок или памфлет моего сочинения с целью внесения поправок и изменений или для получения санкций, прежде чем вышеупомянутые труды были переданы в печать и изданы.

Если кто-либо способен уличить меня в малейшем отклонении от истины, мне было бы весьма желательно услышать это из его уст, к чему я призываю и всех прочих. А если таковых нет, я обращаюсь к чести и справедливости своих злейших недругов, как сказано в названии сего памфлета, с тем, чтобы они меня уведомили, какими свидетельствами истины и совести способны они подтвердить свои упреки, и указали, чем я заслужил их.

В своих писаниях не поступался я свободой говорить согласно своим убеждениям и пользовался ею неизменно, не будучи понуждаем писать что-либо против собственного разумения.