Памфлеты

Рассказ мой подошел к тому времени, когда милорд Годольфин был отстранен от должности, и двор наш разделился самым злосчастным образом. Я посетил милорда в день его отставки и весьма почтительно испросил у его светлости совета, какого поведения мне следует держаться. На что он мне ответил, что его благорасположение ко мне и желание мне покровительствовать нимало не уменьшились, но у него нет прежней власти, и что служил я королеве, и все, что он ни делал для меня, совершалось по воле и указанию Ее Величества, и кем бы ни было лицо, наследующее его должность, для меня это не суть важно, ибо он полагает, что я буду служить по-прежнему, какие бы перемены ни совершались при дворе; мне надлежит лишь подождать, пока положение определится, и далее осведомиться у министров, какие распоряжения мне отдала Ее Величество.

Тогда же я уяснил себе и взял за правило на будущее, что для меня не суть важно, каких министров изволит назначать

Ее Величество, мой долг — служить любому министерству, коль скоро его действия не противоречат благоденствию, законам и правам моего отечества. Мой долг как подданного — усердно исполнять все приказания, согласные с законом, и отклонять — с ним не согласные; правило, которому я и сам всегда следовал неукоснительно.

Тем самым Бог судил мне вернуться к прежнему моему покровителю, который с неизменной своей добротой изволил представить мое дело королеве, так что я не утратил расположения Ее Величества, хотя она и не дала мне новых поручений. Что же касается вознаграждения, жалованья, подачки или мзды, я заверяю всех, что ничего подобного не получал, за исключением того самого вышеупомянутого денежного содержания, которое Ее Величеству угодно было мне назначить в благодарность за поручения, исполненные мной в другой стране в ту пору, когда милорд Годольфин возглавлял правительство. Никогда вышеназванный лорд-казначей не нанимал меня на службу и не давал мне указаний и приказов предпринять то или иное действие, имевшее касательство к злосчастным разногласиям, которые столь долго изнуряли королевство и навлекли на меня так много ложных обвинений.

Я перейду к существу дела и расскажу, что я совершил и чего не совершал. Возможно, это объяснит несправедливость, доставшуюся мне в удел. Начну с опровержений — с того, чего не совершал.

Первое, что воспоследовало из злосчастных разногласий, были потоки грязи, обрушившиеся на влиятельных персон и все их действия, к какой бы из сторон они ни принадлежали. Противники использовали низкие приемы и прибегали к клевете и поношениям. Я много раз указывал в печати, что это недостойно христиан, неблагородно и не имеет оправдания.

Во всех моих писаниях нельзя найти ни слова, касающегося личностей или поступков кого-либо из бывших министров.

Под их началом я служил Ее Величеству, во всех делах, в которых им угодно было пользоваться моей помощью, они вели себя достойно и порядочно. Во всю свою жизнь я не сказал и не написал ни о ком из них ни одного порочащего слова, ни в чем таком не мог бы обвинить меня и самый злейший враг. Я неизменно сокрушался о происшедшей перемене в правительстве и почитал ее за величайшее несчастье для всей нации, и для меня самого в особенности.

Последовавшая рознь и межпартийная вражда, вне всякого сомнения, стали для всех нас величайшим бедствием.

Второе обстоятельство, вызванное этой переменой, был мир. Никто не может заявить, будто я когда-нибудь поддерживал сей мир. В то время, когда он был заключен, я выпускал газету, в которой писал ясно и недвусмысленно (гораздо яснее и недвусмысленнее, нежели прочие) — сии неблагоприятные для меня свидетельства и ныне можно там найти, — что я не одобряю этот мир: ни тот, который заключили, ни тот, который собирались заключить, — и что, по моему суждению, оба они не принесут пользы протестантам. Мир, который я поддерживаю, не уступил бы Испанию ни Бурбонам, ни Австрийской правящей династии, а поделил бы сие яблоко раздора, чтобы оно больше не было угрозой для

Европы и чтобы протестантские государства — Британия и Штаты ( Нидерландские) — усилились и укрепились за счет торговли и мощи Испании и больше не опасались бы ни Франции, ни императора.

Тем самым силы протестантов превосходили бы все европейские державы и ни французская, ни австрийская опасность более не существовала бы.

За таковой мир я неизменно выступал, в чем следовал предначертаниям короля Вильгельма в Договоре о разделе и той статье, что введена была его же доблестной рукой в начале последней войны и гласила: все, что мы завоюем в Испанской Вест-Индии, должно остаться нашим.