Памфлеты

исполнить несколько почетных, хотя и тайных поручений, которые были на меня возложены через посредство моего покровителя, занявшего в ту пору одно из первых мест в управлении государством.

При исполнении всех этих поручений, порою сопряженных с большими тяготами и опасностями, мне посчастливилось заявить себя с наилучшей стороны, к большому удовольствию особ, которым я служил, так что лорд-казначей Годольфин, чью память я всегда и неизменно чтил, соблаговолил и впредь оказывать мне покровительство и ходатайствовать за меня перед королевой, даже тогда, когда из-за злосчастного разрыва наступило охлаждение между ним и моим первым покровителем, каковую историю мне кажется уместным рассказать. Поскольку я не допускаю тут несправедливости в отношении кого-либо, я полагаю, что никого тем не обижу.

Когда после сего злосчастного разрыва государственный секретарь был отрешен от должности, я полагал, что и моя служба окончена, ибо в подобных случаях с уходом столь влиятельной персоны уходят все, кого ему угодно было выдвинуть. Преисполнившись решимости разделить судьбу человека, которому обязан был столь многим, я прекратил дела, какие выполнял обычно по заданию лорда-казначея.

Заметив это, мой великодушный покровитель сказал мне с полной откровенностью и в самых милостивых выражениях, что мне не следует так поступать и что лорд-казначей использует меня для исполнения одних лишь государственных поручений, причем согласных моим собственным убеждениям.

« К тому же служите вы не ему, — сказал он мне, — а королеве, которая была к вам столь великодушна. Прошу вас, действуйте, как вы привыкли, а я не истолкую сего дурно».

После чего я направился к его светлости лорду-казначею, который принял меня весьма любезно и заметил с улыбкой, что давно меня не видел. Я без утайки рассказал, что усомнился, вследствие злосчастного разрыва, угоден ли я его светлости. «Ибо я знаю,— сказал я, — что вместе с влиятельными лицами в отставку обычно удаляются и те, что им служили. Поскольку его светлости известно, сколь я обязан своему прежнему покровителю, я опасался, что мои услуги более не угодны милорду». «Ничуть не бывало, мистер Дефо, — ответствовал мне лорд-казначей, — я почитаю человека за порядочного, пока он не докажет мне противное».

После чего я являлся к его светлости как обычно, но, преисполнившись решимости не подавать повода к возможным подозрениям, будто я сообщаюсь со своим прежним патроном и благодетелем, я более трех лет не посещал его, не писал ему писем и не имел никаких иных сношений, и он столь ясно понимал мои мотивы и одобрял столь непритворно мою неукоснительную честность, что не поставил мне сего в вину.

Последствием вышеупомянутого свидания явилось то, что милорд Годольфин по своему великодушию не только вновь представил меня королеве, почтившей меня дозволением поцеловать ей руку, но и получил согласие Ее Величества на то, чтоб мне и впредь выплачивали содержание, которое ей угодно было мне назначить в знак благодарности за некую работу, исполненную мною с большой опасностью для жизни — я действовал тогда, как гренадер, идущий на приступ, — и которое было некогда испрошено для меня моим первым покровителем и выдано мне по щедрости нашей государыни. Во время этой второй аудиенции Ее Величество со свойственной ей добротой изволила заметить, что довольна моей прежней службой и поручает мне другое дело, весьма хорошее, которое мне растолкует лорд-казначей.

После сих слов я удалился.

Призвав меня к себе на следующий день, милорд Годольфин сообщил, что направляет меня в Шотландию и дает на сборы три дня. Так я попал в Шотландию. В чем состояла моя служба и как я исполнял ее, не место обсуждать здесь, и не в моих правилах предавать огласке то, что надлежит держать в секрете. Замечу лишь, что поручение мое было из тех, какие королям не стыдно возлагать на подданных, а подданным не стыдно исполнять. Как ведомо тому, кто облечен сегодня высшей властью в государстве после короля и наследника, я сделал, что мне было назначено, и его светлость, кажется, не выражал неудовольствия моим участием в том деле, о чем, как я надеюсь, он и ныне помнит.

Я вспоминаю это только для того, чтоб показать, какого рода обязательства имел я перед государыней и прежде всего — перед моим первым покровителем, ибо полагаю, что, даже не одобряя временами их намерений, я был не вправе нарушать их волю. А заходил ли я в своих поступках далее того, чего требовали обстоятельства, должно быть само собой понятно.

Сказав достаточно о том, в чем состояли мои обязательства и кто облек меня доверием, могу прибавить лишь, что редко подданного и государя соединяют узы более тесные и редко частное лицо стоит к министру ближе, нежели был я. К тому же я всегда придерживался мнения, что честный человек не может быть неблагодарен к тем, кто его облагодетельствовал.