Память

Если будут потери среди немецких солдат или фольксдойче, то территориальные уполномоченные коменданты вплоть до командующего полка сразу же дадут приказ о расстреле противника по следующему порядку:

а) за каждого убитого немецкого солдата или фольксдойче (мужчину, женщину или ребенка) – 100 пленных или заложников;

б) за каждого раненого немецкого солдата и фольксдойче – 50 пленных или заложников…»

Вспоминаю попутно, как попал мне в руки подлинный дневник тринадцатилетнего бахмачского парнишки Толика Листопадова – этот потрясающий своей жестокой правдой исторический документ, написанный на оккупированной Черниговщине, пока хранится у меня, но предназначен для музея. Это в нем я прочел строчки, пронизанные чувством маленького патриота: «Скоро ли у нас в городе будут люди, которые и говорят по-нашему и по духу наши?» А вот опубликованные в моей повести «Здравствуйте, мама!» строчки из ночной записи 1 января 1942 года: «За одного убитого немца будут расстреливать 100 человек наших жителей». В Нежине кто-то убил немца с собакой, а они за это расстреляли 140 человек жителей и говорят: «100 человек за немца и 40 человек за немецкую собаку».

Общие потери немцев в районе Крагуеваца на 16 октября 1941 года составили пятьдесят человек убитыми и сорок ранеными. Гитлеровцы с педантичной точностью изготовились выполнить приказ… 50×100+40×50=7000. Территориально уполномоченный комендант, опираясь на свежие войсковые батальоны, оттеснил партизанские отряды в горы и приступил к исполнению карательных обязанностей. Людей хватали в домах, на улицах, в церквях, школах. Брали только мальчиков, юношей, мужчин и стариков, уводили и увозили в глубокую низину, где текли два светлых ручья…

К вечеру 21 октября 1941 года у Красного города, как называют в народе Крагуевац, лежало ровно 7000 трупов.

В долине этой сегодня мемориальный музей. Со старых фотографий смотрят на тебя все семь тысяч пар глаз, закрывшихся туманным осенним днем. Безгрешные искристые ребячьи глаза – тихие, доверчивые, наивные, задумчивые, грустные, озорные, кроткие, веселые, отчаянные! Траурно-торжественное шествие ста тысяч детей Югославии к святым могилам ровесников – самое возвышенное, что я видел в жизни. Стою у одного из мемориалов, под которым покоятся останки трехсот школьников и восемнадцати учителей, вижу закаменевшее лицо Сергея Викулова, слышу-вспоминаю слова сербского друга:

Мой класс ожидает пули,
И никто никому не подсказывает…
Все, даже самые маленькие, на память знают урок.
В последний раз поблескивают их ребячьи глаза:
Здесь нет двоечников, ибо мы сыны народа,
У которого и самый маленький ребенок,
Лишь только научится ходить,
Уже знает, как нужно умирать.
Разве вы всё еще удивляетесь,
Что добровольно остаюсь с ними?
Чтобы я, их старый учитель, одних их оставил?
А завтра? Чтобы на меня показывали пальцем?
Вы этого не понимаете… Это мы, «дикари», знаем:
Учитель не только с классным журналом учитель.
Стреляйте! Я веду последний урок!

И еще мне вспоминается последнее посещение Кракова… Вавель, резиденция польских королей. Торжественно-печальный спуск к саркофагу Адама Мицкевича. Всплывают в памяти белые, нерифмованные стихи Анатолия Чивилихина, столь редкие в его творчестве:

Та армия, в которой я служил,
Освободила Краков в день январский…

19 января 1945 года… Поэт и воин не увидел, однако, Вавеля в тот день – освободители спешили на Одер. И лишь светлой победной весною, возвращаясь домой, он со своими фронтовыми друзьями сделал остановку в Кракове. После ужасающих руин, которые довелось им увидеть за прошедшие четыре года, они надумали поближе познакомиться с сокровищем, спасенным ими, – ведь древний Краков, прекрасный город ученых, революционеров, поэтов, рабочих, служащих, художников, студентов, был обречен фашистами на полное уничтожение, и только молниеносная мера нашего Верховного Главнокомандования спасла это историко-архитектурное сокровище Польши и всей Европы.

В Вавель победителей пригласили хозяева: «осмотреть гробницы тех, кто когда-то властно правил Польшей».

Я объяснил, что русских офицеров
Сюда влекло желание другое —
Здесь погребен друг нашего поэта
И друг свободы – значит, друг наш дважды.
И мы пришли, чтоб возложить венок.