Память

– А что, я слышал, что видели мужики живых мертвецов, ходят они ночью, вроде как люди, а сами мёртвые! Жуть! – начал стращать Якуб.

– Так сейчас день, – ответил Стах. Он наклонился и повернул немного тело, лежащее перед ним. – Нет, это не оборотень, это ангел, скорей. Посмотри!

Якуб подошёл ближе и застыл в полном молчании. Молоденький мальчик, бледный и худенький, с тонкими, почти девичьими чертами лица, тёмными кудрями, его длинные ресницы заиндевели, и только зубы были стиснуты, а подбородок жёсткий и решительный.

– Господи! Совсем ребёнок, – сказал Якуб.

Стах встал на колени, расстегнул воротник мальчика, попытался нащупать пульс на его шее.

– Он живой, – сказал Стах. И Мужики начали быстро отряхивать его от снега. Это был австриец, судя по форме.

– Что будем делать? – спросил Якуб.

– Ну, не бросать же его здесь! Понесем, может в окопах австрийцы ещё где остались? Отдадим. Или на дорогах обоз встретим! Бери за ноги!

И два уставших, оголодавших и замёрзших поляка потащили куда-то своего бывшего врага, который стрелял в них, но теперь он был более беспомощный, и бросить его никак нельзя было, хотя сами валились с ног. Им нужно было в самих себе возродить что-то человеческое, чтобы выжить.

Тащили, падали, поднимались, растапливали в ладонях снег, выливали по капле парню в рот, сами ели снег. Шли дальше. Село уже недалеко, но сил нет. Шли так медленно, что добрались только к вечеру.

– Не могу больше, – сказал Стах, привалился к плетню, обнял мальчишку, пытаясь согреть его. – Иди по хатам, зови подмогу.

Якуб поплёлся дальше. Вскоре вернулся, привёл с собой баб, мужиков в селе не было. Стах заулыбался при виде живых, подвижных, энергичных женщин в ярких шалях. Такой от них повеяло жизнью, запахом хлеба, домом, что расслабился, а потом еле поднялся, а женщины засуетились вокруг раненого.

– Какой красивый! – сказала молоденькая.

– Да он умер уже, – шепнула другая.

– Пульс есть, слабый только очень, – пояснил Стах.

– Так он же австриец! Он же враг наш, – поразилась третья.

– Ладно, бабы, потом решим кто друг, кто враг, а сейчас в тепло бы его, – устало сказал Якуб.

– Понесли ко мне! У меня места много! – сказала кудрявая маленькая бабёнка.

И бабы понесли раненого. Подхватили и легко так, как будто не весил ничего, потащили в хату. Якуб, поддерживая Стаха, пошёл следом. Мужикам уж и не верилось, что без страха быть пойманными, они могут, наконец-то, зайти в село, побыть в тепле, среди людей, среди своих, в нормальном человеческом жилье.

Бабы затопили баню. Какое же это было счастье – снять одежду, которую не снимали неделями, помыться, согреться!

Бабы и австрийца занесли в предбанник, вымыли его, как младенца, в тазике, налюбоваться не могли, какой он милый, да красивый, только без сознания почему-то. Нарядили его в чистую одежду, в кровать уложили, австриец так и не очнулся.

Стах и Якуб разомлели в бане, чуть не уснули, но бабы их выгнали, чтобы не угорели. Накрыли на стол. Кроме картошки да лука ничего не было, но мужики и этому были несказанно рады. Бабы начали расспрашивать их о делах на фронте, о перемирии, да у ребят языки заплетались от усталости, а ещё больше от сытости и тепла клонило в сон. Бабы отстали, уложили их, а сами занялись юным австрийцем, пытаясь понять, что с ним случилось.

Стаху казалось, что он попал в семью, что все здесь милые и родные, и бабы эти незнакомые, и даже австриец; с этими мыслями, улыбаясь, он уснул.

21. Перемирие.

В село Желобное стали возвращаться солдаты. Бабы боялись поверить в такое счастье. Неужто война закончилась? – Перемирие –это значит мир? – спрашивали они мужиков, – Конец войне?

– Может, ещё и не конец, только пока переговоры ведутся. Но мы воевать больше не пойдём. Кому надо, пусть сами идут и воюют. Ради чего в окопах гнить? – отвечали мужики. Они переоделись в крестьянскую одежду, отмылись, наелись, и, прямо таки, светились от счастья.

– А что, если придут солдаты, да опять заставят воевать? Или того хуже, арестуют или расстреляют за то, что воевать отказываетесь, – волновались бабы.

– Да пусть лучше здесь расстреляют, – упорствовал бывший солдат, – Я никуда больше с места не сдвинусь. Погибать в любом случае, так лучше уж сразу, без мучений.

А дальше рассказывали друг другу и бабам, кому какие тяготы пришлось пережить. Бабы охали, вздыхали, но настроение у всех было радостное. Сейчас – перемирие! Какое-то изменение! Все так устали за годы войны! Такими они были длинными и тяжёлыми. А сейчас мужики вернулись, не у всех, конечно, но тем, кто пришёл, радовались всем селом. Водили пришедших с фронта из хаты в хату, везде их кормили, поили, расспрашивали о войне, о том, видели ли других односельчан. Сами делились новостями.