Память, что зовется империей

Они остановились поближе к центральному помосту. Тридцать Шпорник сделал жест, напомнивший ей не иначе как Девятнадцать Тесло, когда та закрывала инфограф, и мигом появился слуга с подносом пузатых бокалов. Махит склонилась над своим: фиалки, и алкоголь, и что-то вроде имбиря или какого-то другого ароматического корня, который произрастает только в почве.

– Полагаю, посол Агавн предпочитал эпосы, – сказал Тридцать Шпорник. Поднял бокал. – За его память – и за вашу карьеру, посол Дзмаре.

Махит представила, как пьет и умирает от яда прямо посреди этого большого зала; потом отпила и отравилась только в том смысле, что навсегда возненавидела вкус фиалкового напитка. Она сглотнула и не выдала на лице неприличных эмоций.

– За его память, – сказала она.

Тридцать Шпорник поболтал бокал в руке; фиолетовая жидкость закружилась.

– Я рад, что станция Лсел отправила нового посла, – сказал он. – Не говоря уже о том, что вы оказались искренней любительницей эпиграмм. Но вам все же следует знать, посол Дзмаре: сделка отменяется. Я ничего не могу поделать. И поверьте, я старался.

«Сделка отменяется»?

Какая сделка? Махит сжала губы – можно же ей выразить разочарование – выиграть время – все по-прежнему на вкус как фиалки – «Какая сделка, Искандр! И с кем!», – кивнула.

– Благодарю за откровенность, – сказала она.

– Я знал, что вы отреагируете благоразумно.

– А как иначе?

Тридцать Шпорник поднял обе брови так, что они чуть не уползли в волосы.

– О, я воображал самые разные пренеприятные реакции.

– Как удачно, что я не склонна к истерикам, – сказала Махит, действуя словно на автопилоте. «Какая сделка» и «почему именно Тридцать Шпорник говорит мне, что она отменяется», а сама все это время просто беседовала на высокосветском тейкскалаанском, словно пряча нервозность за поблескивающей завесой.

– Надеюсь, я не испортил вам вечер, – сказал Тридцать Шпорник. – Эпиграмма действительно планируется чудесная: Девять Маис – это нечто.

– Возможно, он меня отвлечет, – сказала Махит.

– Прекрасно. Тогда – к наслаждению от вашего первого императорского конкурса поэзии. – Он снова поднял бокал, снова выпил, и Махит повторила за ним. Этот вкус изо рта не выветрится никогда.

Поблескивающие огни в ребрах сводчатого потолка померкли до сумерек, а потом снова просветлели – мерцание и быстрый бег сияющих точек. Громкая болтовня придворных притихла. Махит оглянулась через плечо на Три Саргасс, которая успокаивающе кивнула – значит, так и надо, – и снова посмотрела на Тридцать Шпорника. Он поставил бокал на поднос проходящего мимо слуги и пробормотал:

– Мне полагается стоять в правильной части зала, госпожа посол. Очень рад нашему знакомству!

– Конечно, – сказала Махит, – идите…

Он уже ушел. Приблизилась Три Саргасс.

– Можешь принести еще выпить? – попросила Махит приблизительно в тот же момент, когда Три Саргасс спросила:

– Какая сделка?

– Вообще-то не знаю.

Три Саргасс посмотрела на нее с выражением, которое, надеялась Махит, не было жалостью.

– Значит, что-то покрепче.

– И еще можно без фиалок?

– Погоди, – сказала Три Саргасс. – Это тебе пропустить не захочется. – Она очень мягко взяла Махит под локоть и развернула туда, где стоял помост…

… туда, где рос помост, который ранее она приняла всего лишь за приподнятый овал на вылизанном полу. Махит вспомнила, как Город запер ее на плазе Центр-Девять – вспомнила эпитет Тридцать Шпорника, про «мир в цветах». На беззвучных гидравлических механизмах поднимался трон – расцветающая солнечная вспышка, словно куст золотых копий, материализованное эхо света, бегущего по ребристому потолку. Справа от него стоял Тридцать Шпорник, великолепный в преломленном освещении; слева – должно быть, Восемь Виток, с сутулыми плечами и опиравшаяся на серебряную трость, но не менее озаренная: ее версия императорской полукороны сияла ярко даже на фоне серебряных волос.

На троне о солнечных копьях, словно семя в цветке или ядро в сердце горящей звезды, Махит впервые увидела императора Шесть Путь.

«Не такой уж внушающий, не считая положения, – подумала она, – низкий, со впалыми щеками, длинными волосами цвета скорее мутной стали, чем серебра, хоть взгляд и острый». А потом подумала: «к Положению более чем достаточно – меня поглотило мое собственное поэтическое воображение».

Шесть Путь был стар, невелик ростом, хрупкого вида – тонкие кости, слишком худой, словно болел и только-только пошел на поправку. И Шесть Путь повелевал всей этой церемонией – или подчинялся ей: ведь император и империя есть одно и то же, верно? в том же смысле, в каком сходятся слова «империя» и «мир», – и завладел вниманием каждого тейкскалаанца. Выдох, прошелестевший по залу, когда он поднял руку в благословении, показался ощутимым толчком.

Дым в глаза и отраженный свет, и вес истории – Махит знала, что ею манипулируют, но не могла не поддаться. При Шесть Пути был ребенок – должно быть, его девяностопроцентный клон. Маленький серьезный мальчишка с огромными черными глазами.