Память, что зовется империей

Совсем недавно – шесть недель по тейкскалаанскому летоисчислению, которое переняла станция, переняла еще до рождения Амнардбат: вот так мало-помалу пожирают культуру, ей даже в голову не приходило замечать, что понятие «недели» не имеет никакого отношения к вращению Лсела, обороту к солнцу и обратно, – совсем недавно она стояла здесь и силой, вверенной ей как советнице по культурному наследию, велела одному из маленьких контейнеров изрыгнуть свое содержимое в ее поджидающие руки.

Сразу перед этим она промыла ногти сольвентом. Протерла, заточила до непривычной остроты.

Аппарат поступил в ее ладони из контейнера, отмеченного «П-Д» (Т. 2). В кодировке имаго-аппаратов это означало «Политика-Дипломатия» – определение специальности, типа, – а потом «Тейкскалаан», то есть имаго-линия политических дипломатов, отправлявшихся в империю, – и «2», второй в цепочке. Имаго-аппарат с записью Искандра Агавна, устаревшей на пятнадцать лет.

Тогда Амнардбат бережно его подняла; повернула в мягком освещении, чтобы он бликовал – металл и керамиды, хрупкие точки контакта, чтобы встать в рамку на позвоночнике носителя. Подумала, яростно как никогда: «Ты хуже поджигателя, хуже имаго-линии, которая готова разорвать оболочку станции бомбой. Ты хуже их обоих, Искандр Агавн: ты хотел впустить к нам Тейкскалаан. Ты говоришь стихами и шлешь кипы литературы, и все больше наших детей с каждым годом учатся способностям для жизни в империи и оставляют нас. Лишают нас того, кем они могли бы стать. Ты – разъедающий яд, и человек праведный просто раздавил бы твой аппарат».

Она не растоптала машинку вдребезги.

Взамен поскребла по хрупким контактам заостренными ногтями, легонько, совсем-совсем легонько, не в силах поверить тому, что делает, что она сама совершает такую измену, измену против памяти, против самой сути Культурного наследия, против тошнотворного ужаса ее собственного имаго (шесть поколений советников по культурному наследию – и все перепуганы до одурения, охмеления). Она ослабила контакты. Чтобы те отошли при малейшем стрессе.

А потом вернула аппарат на место и отправилась рекомендовать Махит Дзмаре на место следующего посла Лсела, и еще многие недели чувствовала себя… хорошо. Праведно.

Но теперь она стоит в своем складе памяти, в своем успокаивающем, мирном хранилище, и сердце ее колотится, и чувствует она вкус адреналина и свинца, послевкусие недовольства собственного имаго, который никогда бы не нанес такой вред любой имаго-линии – если только официально, на обозрении всего Совета, с полного одобрения. «Что еще я могла бы затронуть», – думает Акнель Амнардбат. Что еще она могла бы изменить.

И повлияло бы это хоть на что-то – раз все равно у врат их сектора стоят тейкскалаанские военные корабли?

Даже эта защищенная комната расколется, расплывется мусором, если судно вроде «Кровавой Жатвы Возвышения» решит, что точке Лагранжа станции Лсел лучше быть незанятой. Все ее вмешательство в память, все ее очищение от яда: все впустую. Она опоздала.

Глава 11

Сходство изводит меня: я не могу мчаться, как мчатся эбректы в своих быстринах, четвероногие и живые в охоте, но я понимаю саму натуру стаи: как она полагается на своего вожака, как в мгновение убийства становится единым организмом. Я понимаю сию натуру, поскольку это и моя натура – и тейкскалаанская; а впрочем, возможно, это универсально для всего человечества: находить обобщающую цель, подчинять свое «я» сплоченной дружине. Я уже не уверен в существовании универсальных истин. Слишком долго пробыл один; становлюсь варваром, варваром среди варваров, и вижу сны о Тейкскалаане в чужих когтях. Я не считаю свои сны сколько-нибудь неподобающими; это движитель желания, это проекция себя в будущее. Воображение возможностей.

Из «Депеш с нуминозного фронтира», Одиннадцать Станок

* * *