Память – это ты

– Это тайная песня, – загадочно отзывается Пенелопа.

Сердце у меня вновь описывает пируэт.

Взгляд Пенелопы соскальзывает на могильный камень перед нами, и хотя голова еще кружится, я пытаюсь разобрать надпись. Точно не “Хлоя” – кажется, “Пенелопа”. И даты: 1920–2002.

– Сегодня у нее день рождения, – говорит Пенелопа, проследив мой взгляд. В груди поднимается жар, я расстегиваю ворот рубахи. – Вы правда хорошо себя чувствуете?

– Да. Почему это тайная песня?

– Потому что ее больше никто не знает. Меня научила бабушка. – Пенелопа бросает ностальгический взгляд на памятник. – У нее от этой песни всегда душа переворачивалась. Это история фермерской дочки и музыканта. Сначала они были почти детьми. Она спасла ему жизнь. А он спас жизнь ей. И научил ее читать. Потом они расстались, она стала партизанкой. Самой лучшей. А он – великим музыкантом.

– Красивая история.

– В детстве я все время просила ее рассказать. Мои друзья засыпали под “Трех поросят”, а мне снилась пещера, полная сокровищ, и волшебный медальон. Потом я поняла, что все это правда.

– То есть?

– Это была история бабушкиной жизни. Я уверена. Она никогда этого не говорила, но я знаю. По глазам видела. Всякий раз, как я играла эту песню, у бабушки в глазах загоралась жизнь. В последние годы она страдала от Альцгеймера… – Взглянув на меня, Пенелопа смущается: – Боже мой, простите. Я надоедаю вам своими историями про бабушку, а вы ведь пришли…

– Нет! – взволнованно восклицаю я. – Прости. Я… Продолжай, пожалуйста…

Такая реакция напугала бы кого угодно, но плюс старости в том, что стариков никто не боится. Худшее, на что мы способны, – уморить со скуки какого-нибудь соцработника.

– Я помню, как бабушка качалась в своем roquinchere…[51] кресле-качалке, – с улыбкой поясняет Пенелопа, – она весь день могла просидеть в неудобной позе, глядя в никуда, словно пытаясь припомнить что-то, чего уже не вернуть. Она медленно угасала. Под конец уже не говорила, не смеялась, никого не узнавала…

– Печально слышать.

– Когда мы приходили к бабушке, я играла эту песню. Маме это не нравилось, потому что бабушка плакала. Конечно, ее было жалко, но она словно ненадолго обретала память, понимаете?

– Песня навевала грусть, но бабушка любила ее. – Я размышляю вслух.

– Да, именно так. Почему мне кажется, что вы были знакомы?

– Может, потому, что все мы здесь души чистилища. Она была замужем?

– Да. Дедушка умер за несколько лет до нее. Он был намного старше. Я его почти не помню, но мама говорит, что не было человека добрее. В то время мало кто готов был жениться на женщине с дочкой. Но деду Хайме было плевать, он обожал бабушку.

– У нее была дочка, когда они поженились?

– Да. Бабушка всю жизнь скрывала это от мамы.

– Что именно?

– Ну а как вы думаете. Что дед Хайме – не настоящий ее отец.

Я холодею, будто только что вылез из ближайшей могилы. Меня охватывает волнение.

– Если бы у нас было больше времени… Бабушка многого не успела рассказать. Если я что и знаю, то только благодаря песне и некоторым историям.

– Сколько лет твоей маме?

– Раньше она всегда шутила, что родилась через девять месяцев после смерти Гитлера и точно знает, как родители отпраздновали это событие. Но когда бабушка рассказала правду, мама перестала шутить. Они долго были в ссоре. Потом бабушка заболела, ну и сами понимаете… Люди всегда мирятся, когда уже слишком поздно. Многое растерялось, знаете… Истории, которые мама сначала не хотела слушать, а потом бабушка не могла рассказать.

Я ошеломлен. У меня есть дочь? И прелестная общительная внучка? И правнук на подходе? Вдруг чары рассеиваются – звонит мобильный телефон, Пенелопа спешит ответить:

– Привет… Да, знаю… У бабушки. Нет, не успела. Да, зашла вот ненадолго… Я же ей обещала. Да, хорошо. Говорю же, да! Пока. – Она опускает трубку и извиняется: – Это муж. С тех пор как я хожу не одна, – гладит живот, – постоянно мне звонит.

– Он волнуется за тебя. Это прекрасно, поверь, – говорю я, чувствуя сильную боль в груди. Слишком много новостей, слишком много эмоций.

Пока Пенелопа собирает вещи, я без зазрения совести беру гитару. Словно та шепотом зовет меня. Я касаюсь деревянного корпуса, приспосабливаю к своему телу, постаревшему, медленному. Я глажу гитару, как погладил бы Хлою. Трудно найти удобную позу, в моем возрасте это невозможно. При первых аккордах Пенелопа поворачивается ко мне:

– Вы не говорили, что умеете играть.

Все мои чувства сосредоточены на гитаре и на собственных негнущихся пальцах, перебирающих струны.

– Проблема этой песни в том, – говорю я, а Пенелопа смотрит на меня своими огромными зелеными глазами, – что у нее нет конца. Никогда не было.

– Откуда вы знаете?

Мне нравится, как у Пенелопы пляшут брови, когда она что-нибудь спрашивает.

– Я знаю, потому что еще не допел ее до конца…

Пенелопа открывает рот в изумлении. Руки опускаются на живот. Она снова садится. Еще осторожнее, чем я. Она поражена. Но молчит. Только слушает.