Память – это ты

Я был уверен, что это может кончиться только тычком под ребра или ударом коленом между ног, а то и всем сразу, но ошибся. Я понял это, когда ее руки обвили мою шею. Ее губы играли с моими. Я мог раскаиваться лишь в том, что не сделал этого раньше. Намного, намного раньше. Разняв губы, мы смотрели друг на друга, упершись лбами. Хлоя улыбнулась:

– Говорят, что первый поцелуй нельзя забыть.

– Я и не собираюсь, – прошептал я убежденно, прежде чем снова прильнуть к ее губам.

В ту ночь она не ушла. Мы, два птенца, хотели провести вместе каждое отпущенное нам мгновение. Я пел ей свою песню. Ее песню. Никогда раньше я не исполнял ничего настолько личного, и оказалось, это все равно что раздеться перед ней. Я был весь как на ладони. Я пел всем сердцем, рассказывая о волшебном уголке в горах, где мальчик, не имевший ничего и потерявший все, нашел тайную пещеру, полную сокровищ и забытых воспоминаний. Место, где умирает ветер. Музей беженцев, где главным сокровищем была она. Волшебница, способная украсть сердце и спрятать его в глубине своих зеленых глаз. Она исцелила меня от недугов и вернула к жизни.

Начало песни было медленным и тяжелым. Настолько, что я, может быть, переусердствовал: у Хлои в глазах блеснули слезы. Но затем, после секундного колебания, ритм исполнился надежды и радости, чтобы устремиться к недостижимому концу. Я не смог сочинить его. Не захотел. Потому что наша история была еще жива. А эта песня закончится только вместе с ней.

Мы уютно свернулись в нашем уголке возле одеял.

– Обещай мне, что эта песня всегда будет нашей.

– Эта песня всегда будет твоей.

– Я мечтаю услышать ее еще тысячу раз.

– Я буду петь ее ветру, чтобы он приносил ее сюда, умирая.

– Думаешь, это возможно?

– Я думаю, все возможно.

Мы спали всю ночь, обнявшись. На следующее утро, когда солнце показалось из-за гор, грустный парень с видавшей виды гитарой за спиной направился вниз по склону, прочь, отказываясь от своей любви, а грустная девушка с книгой Неруды в руке провожала его взглядом с вершины скалы.

Хлоя поднесла свободную руку ко рту и оглушительно свистнула. Я услышал ее издалека и, обернувшись, увидел, что она машет мне на прощанье.

– Я буду скучать по тебе, дочь леса, – прошептал я ветру, желая, чтобы она услышала меня и ответила: “ Я буду скучать по тебе, сын города”.

Так я впервые в жизни влюбился.

Так я впервые влюбился в нее.

4. Возвращение

Грузовик, везший меня в Барселону, был такой же разбитый, как и дорога, по которой он ехал. К постоянной тряске добавлялись ухабы, от которых я подскакивал на сиденье. А кто не встречал ухабов на пути?

В грузовике я был не один. Со мной ехало еще полтора десятка детей. Мы, как скот, помещались в кузове, крытом брезентом, который по дырявости мог соперничать с моими носками и едва защищал нас от пыли и грязи.

С тех пор как грузовик подобрал меня на дороге, я чувствовал себя словно старший брат: из пятнадцати попутчиков лишь один или двое были приблизительно моими ровесниками. Никто не разговаривал, все смотрели в пол или на свои истоптанные башмаки. Да и непросто было поднять взгляд. Вершины Пиренеев, от которых я уносился все дальше, бледневшие с каждой минутой, еще виднелись на горизонте, напоминая мне о том, что я оставлял позади. Собственно, все мы что-то оставляли позади, все что-то теряли.

Но самая грустная картина открывалась прямо перед нами. Обочина дороги являла собой печальнейший образ войны. Бесконечный поток людей – сотни, тысячи человек пешком шли нам навстречу, пытаясь унести все что можно, спасаясь от смерти. В основном это были матери с малыми детьми и старики. Их мужчины воевали на той или другой стороне, навсегда разрушив свои семьи.

Горожане бежали от непрерывных бомбардировок, которым в марте 1938 года подвергла Барселону итальянская авиация. Бомбы помогли фашистам добиться своего: уставшие страдать люди были подавлены.

Они шли в горы в надежде пересечь французскую границу. К несчастью, я уже знал, чем это может кончиться, и молился, чтобы они добрались до цели невредимыми. Быть может, судьба приведет кого-то из них к Хлое, а может, их поклажа в итоге окажется там, где умирает ветер. Там, где я заново родился.

У всех ехавших в нашем грузовике было нечто общее. Пусть глаза у каждого были своего цвета, пусть брови разной густоты, пусть у кого-то тонкие, а у кого-то грубые черты лица, всех нас роднил взгляд – печальный, безжизненный, тусклый, отражающий одно-единственное знание, почерпнутое из опыта: ничто в будущем никогда не вернет нам того, что мы уже потеряли. Взгляд, который другие дети обращали на свои судьбы, а я – на медальон у себя на шее. Это может показаться глупым, но всякий раз, глядя на медальон, я вспоминал Хлою и оживал, оттого что был уверен: что бы ни случилось, в горах есть человек, который меня ждет.