Память и забвение руин

Согласно Ван де Вельде, изобразительные мотивы в мебели и архитектуре дезориентируют, так как отсылают не просто к мертвым, но к недавно умершим смыслам, которые не нужно воскрешать, потому что в доме повешенного не говорят о веревке. Но что имеет в виду Бодрийяр, говоря, что «старинная вещь – это миф о первоначале»336? Неужели к моменту написания «Системы вещей» все те же смыслы уже успели воскреснуть? Или для французского философа любой антикварный («мифологический») предмет представляет собой источник ностальгических переживаний, напоминающий о времени, когда Бог был еще жив?

Так это или не так, предлагаю на первое время принять без доказательств утверждение о том, что старинная вещь – это мифологическая вещь, свидетель первых дней творения. Но таким качеством (или, говоря в терминах Вальтера Беньямина, аурой) в контексте европейской культуры может обладать лишь предмет, созданный до 1914 года, когда состоялось то ли основополагающее событие новой культуры, то ли грехопадение старой.

Любопытно, что сто лет назад на роль водораздела эпох назначали время между 1800 и 1830 годом – и в этом Александр Бенуа и Осип Мандельштам были едины с немецким архитектором Паулем Мебесом, автором книги «Около 1800»337.

Мебес, – пишет современный исследователь, – считал XVIII столетие последним моментом, когда архитектура и ремесла существовали внутри цельной культуры и живой традиции, которая могла бы питать их развитие как неотъемлемых частей этой культуры338.

Здесь можно вспомнить, что и Шпенглер в «Закате Европы» в качестве момента перехода культуры в цивилизацию называет как раз рубеж XVIII–XIX веков339.

Похоже, что мы наблюдаем не просто проявление интереса к эпохе прадедов, но повторяющийся культурный паттерн: нам свойственно искать и находить ключевое событие, после которого «все уже не так», за сто лет до самих себя.

Сто лет – магическая цифра. Сто лет назад – это одновременно и недавно (с той точки зрения, которая обыкновенно называется исторической), и давно. Вещей столетней давности вокруг нас много, но мы при этом не знаем никого, кто жил бы сто лет назад, разве что будучи младенцем.

Ницше констатировал смерть Бога около 1880 года. До этого момента можно было говорить о живых и сохраняющихся смыслах, из утраты которых возникает модернизм, настаивающий на одиночестве человека в несоразмерном с ним и чуждом ему мире. После этой точки невозврата холод и пустота бесконечных пространств из прозрения гениального философа превращаются в преобладающее настроение культуры. Для того чтобы справиться с этим настроением, понадобилась идея прошлого.

Если мы воспринимаем прошлое идиллически, значит, оно лишено качества жуткого (unheimlich, uncanny). Сейчас же это качество ощущается как основная характеристика времени, во всяком случае – промежутка между 1914 и 1945 годами и эпохи, наступившей после 11 сентября 2001 года. А поскольку искусство фиксирует отношения человека и времени, то и архитектура, коль скоро она сохраняет в себе качества искусства, оказывается прямо-таки обречена воспроизводить мир, не приспособленный для человеческого уюта.

Почему-то признать это очевидное обстоятельство оказывается трудно. Во всяком случае, среди авторов, пишущих о Современном движении, только Николаус Певзнер отважился в 1936 году написать следующие строки, характеризующие модернистскую архитектуру именно как unheimlich, то есть противоречащую естественным человеческим чувствам и ожиданиям.