Память о розовой лошади

Ехали все прямо и прямо по главной улице.

Василий Павлович подался телом в сторону и резко крутанул руль. Выехали на тихую улицу с озябшими липами вдоль тротуаров. Из машины вышли возле щелястого сырого забора: наспех сколоченный из случайных досок и подвернувшихся под руку горбылей, был он коряв и неровен, а от сырости — темен.

За забором чернел котлован под фундамент.

— Здесь и будешь жить, если решишь переезжать, — ткнул Худобин пальцем в сторону котлована. — Лучше места не найдешь. Самый центр. И тихо.

На глинистых боках котлована местами осел снег, а на дне стояла мутно-ржавая лужа. Снизу, как из плохого погреба, тянуло мозглым холодом.

Андрей Данилович передернул плечами.

— Как тихо в таких домах бывает, я знаю, — ворчливо сказал он. — Если в одной квартире музыку заведут, так весь дом под нее плясать сможет.

— Почему? Дом по новому проекту строится.

— Знаем мы эти проекты... — махнул рукой Андрей Данилович.

Рассмеявшись, Худобин сказал:

— Послушай, Андрей Данилович, я разве тяну тебя за руку? Сам попросил: отвези посмотреть, где строится дом.

— Память у тебя хорошая, — буркнул Андрей Данилович.

— А теперь я у тебя вроде бы как виноватым стал, — закончил Худобин.

— Не обращай на меня внимания, — поморщился Андрей Данилович и огляделся. — Место вроде хорошее...

— Не вроде, а очень хорошее.

Подобрав пальцами брюки, Василий Павлович пошел на носках по вязкой жиже, сел за руль и неторопливо крикнул:

— Насмотрелся? Так садись — поедем.

Андрей Данилович отмахнулся:

— Езжай один. Езжай. Я пройдусь.

Постояв еще на краю котлована, он вздохнул и сковырнул носком ботинка запорошенный снегом ком глины; глина шлепнулась в лужу, и по желтой воде пошла рябь.

Поежившись, Андрей Данилович сунул руки в карманы пальто и отошел, стал огибать строительную площадку по узкому деревянному тротуарчику, поднятому над землей вдоль забора, — от тяжеловатого шага его на тротуарчике гнулись доски.

Улица за забором вела к площади. В конце ее, выходя на площадь фасадом, стояло большое здание, облицованное у фундамента полированным гранитом; переждав троллейбус, сыпанувший «удочками» в сырой воздух бледные искры, он пошел через площадь к зданию и увидел за ним вход в городской сад. Что им двигало в тот момент, он не мог бы сказать, но хотелось идти все вперед, и он по протоптанной меж деревьев тропинке пересек сад и вышел с другой его стороны в ту часть города, где давным-давно не бывал. И сразу его охватило такое чувство, словно все ему здесь знакомо чуть ли не с детства, но он мог поклясться, что раньше не видел этих домов с магазинами, с кафе, с аптекой за сплошным стеклом, да и видно было — все здесь построено недавно, лет пять, семь назад... Сначала он решил, что чувство знакомости вызвал запах свежего хлеба из магазина; вспомнились село, мать, вынимавшая по утрам из печи горячий хлеб. Только подумал так, как догадался: другое! В этих же краях находится школа, та самая школа, где в войну был госпиталь! Он быстро свернул с одной улицы на другую и сразу увидел ее: стоит по-прежнему в глубине двора, густо заросшего сиренью, даже покрашена в тот же желтовато-розовый цвет. Он отсчитал под крышей третье от угла окно — его палата. На подоконнике сидели в ряд несколько нахохлившихся мокрых голубей.

По рассказам других он знал, что почти у всех раненых госпитали на всю жизнь оставляли неприятие запаха лекарств, ощущение скуки, и дни, проведенные там без особых хлопот, без волнений, сливались в памяти в один сплошной долгий день. А он остро помнил все дни. Помнил каждую мелочь. Все свои чувства. Летом он любил открывать ночами окно палаты: смотрел на огни города и не переставал удивляться, что занесла его война именно сюда, где у него в сладкой истоме холодеет сердце, вздрагивает, дрожит каждая клеточка тела, каждый нерв. Позднее, перед самой выпиской, он мог выходить в город в любой день, и к вечеру, ожидая, когда Вера освободится, слонялся по коридорам, отирался возле ординаторской или операционной. Она выходила, вешала в шкафчик халат, небрежно стаскивала с головы белую косынку и поправляла прическу, прикусывая зубами шпильки.... Он каменел, замирая на месте.

Похрустывая новыми сапогами, он догонял ее за госпиталем и шел рядом.

Ночью снова открывал в палате окно, смотрел на город, на звездное небо, и жизнь впереди казалась большой, бесконечной, наполненной глубоким смыслом, — войну он не принимал во внимание, не верил, что его могут убить.

Скоро Андрей Данилович почувствовал, что замерз, даже, нет, не замерз, а как-то озяб, топчась возле школы. Спину и плечи стала колотить легкая дрожь, и он, сутулясь, пошел от школы.

По пути на улице попалась парикмахерская на первом этаже жилого дома — в парикмахерской уже зажгли свет, за большими стеклами стояли у кресел женщины в белых халатах, оттуда, из-за стекол, почему-то веяло теплом и покоем.

Он пощупал подбородок: ладонь слегка покалывала выросшая за день щетина.