Память о розовой лошади

Вполне, в общем-то, можно было дотерпеть до утра, но ему захотелось погреться, он открыл тяжелую, притянутую к косяку тугой пружиной дверь, разделся и по застланному линолеумом полу прошел в зал, сладко пахнувший одеколоном, кремом и пудрой, сел в кресло и посмотрел в зеркало: лицо посинело и было мокрым от растаявших легких снежинок.

Подошла женщина-парикмахер и спросила:

— Будем бриться?

Он кивнул и повторил за ней:

— Будем бриться.

Руки ее, белые и гладкие, пахли земляничным мылом, работала она неторопливо, но ловко, и от теплой кисточки на щеках и на подбородке нарастала густая пена, на ее поверхности вспухали и лопались пузыри. Женщина стала править на ремне бритву: шарк-шарк. Лезвие, отразив от лампы свет, ударило по глазам блеском.

Внезапно за спиной послышался голос:

— Нина Александровна, одолжите,, пожалуйста, бритву.

В зеркало он увидел за своим креслом молодого мужчину, почти паренька еще, тоже в белом халате. Она выдвинула из стола ящик.

— Берите. Все тут.

В ящике лежал набор бритв с разноцветными ручками. Парикмахер выбрал одну и сказал:

— С легким сердцем вы всегда выручаете, поэтому и бреют ваши бритвы отлично. А вот как-то я у Осиповой попросил, так работать невозможно: елгозит бритва по лицу клиента и елгозит, видно, жаль ей было бритву давать.

— Любить, Коленька, свою работу надо и за инструментом следить, — усмехнулась женщина. — Вот и не будет бритва елгозить.

Так звали и его сына, и поэтому, возможно, случайно услышанный разговор прочно запал в памяти.

6

Уже наступила ночь, окно дома, в тени груши казавшееся в сумерках вечера бездонным, как омут, слегка осветилось через коридор из комнаты, в которой он оставил свет: походило это на слабый отблеск далекого, в ночи, костра. Сын так и не приехал, но Андрей Данилович поборол искушение запустить руку в дупло груши и пошел в дом — пора было ложиться спать.

Боль в боку приутихла, и, как всегда в таких случаях, он ощутил новый прилив сил и заходил по дому из комнаты в комнату, включая в каждой свет и внимательно ее осматривая: казалось, это поможет ему что-то такое до конца додумать, понять.

Особенно долго он стоял на пороге кабинета жены, смотрел на поблескивавшие стекла книжных шкафов с медицинской литературой, на пропылившийся стол, где все лежало так, как она и оставила, уезжая, — пыль на темной полированной поверхности стола серебрилась в электрическом свете. Вспомнилось почему-то давнее: как он подарил на день рождения жене кулон на тонкой золотой цепочке. Выбирал в ювелирном магазине подарок, и ему понравилась кружевная тонкость цепочки, мелкие звенья, удивил оправленный камень александрит: он был изменчивым, непостоянным в цвете — в зависимости от освещения он становился то красным, то зеленоватым, словно большая капля морской волны.

Утром Вера в нарядном, голубовато отсвечивающем платье без одной лишней складки, надев любимые туфли на высоком каблуке, сидевшие на ногах как влитые, с кулоном на груди стояла у большого зеркала, поворачиваясь к нему то одним боком, то другим, а он смотрел на жену и думал, что выглядит она сейчас так, точно совсем и не постарела за годы их совместной жизни. Она кокетливо спросила:

— Как, идет мне твой подарок?

— Все отлично, — ответил он.

— Кстати... Хоть и не принято спрашивать, но любопытство разбирает: сколько, интересно, стоит этот кулон?

Андрей Данилович прищурился и зачем-то сказал:

— Самое забавное... вспомнилось вдруг... стоит он столько же, сколько стоил флакон духов...

Стараясь понять, она напряженно нахмурилась:

— Не ясно что-то...

— Да я просто так... Вспомнил, как я купил тебе во время войны на базаре флакон духов, так он тогда стоил столько же, сколько сейчас этот кулон на золотой цепочке.

Она засмеялась:

— Вспомнила... Но если углубить твою мысль и развить, то мы придем к выводу, что золото сейчас в той цене, в какой тогда была вода.

— То есть?

— Как же... Раз к слову пришлось, то скажу: в том пузырьке тогда не духи были, а вода.

— Что? Какая вода?

— Обыкновенная — из-под крана. Окись протия. Мама, помню, долго посмеивалась. Между прочим, ты ее тем флаконом окончательно обворожил. «Вот, говорила, человек. Купил — и все. Даже не посмотрел, что купил. Орденов много. Храбрый. А бесхитростный, как ребенок. Такие, сказала она, бывают самыми верными».

Вспомнив это, Андрей Данилович, как и тогда, давно, засопел на пороге кабинета и в растерянности не смог сообразить, смеяться ли ему над тем, что обманула его на базаре цыганка, или печалиться.

«Да что мне сегодня всякая ерунда в голову лезет?» — сердито подумал он и опять заходил по комнатам — теперь уже выключая свет.

Он разделся и лег, но сон приходил с трудом: то он закрывал глаза, вроде задремывал, то вновь открывал и сонно поглядывал в белеющий потолок; наверное, все-таки он засыпал на короткое время, потому что дом то наполнялся голосами, он отчетливо вспоминал, как было у них весело вскоре после защиты женой докторской диссертации, то видел он вдруг вислоухого пса в ящике у входа в столовую, то отчетливо вставал перед глазами Виктор Ильич Голубев в бричке на козлах...