Память сердца

И вдруг из оврага, что впереди, облепив какую-то легковую машину с обеих сторон… вылезают наши ребята! Поставили эту машину, погутарили чуть с какими-то мужиками и двинулись дальше.

Когда мы миновали этот овраг, один из чужаков, помню почему-то – моряк, из-за тельняшки видимо, – а было мужиков четверо, – подошел к нам и демонстративно пощупал мою рубашку(?!)… Думаю, хотел испачкать. И вдруг, уставившись злым взглядом в белый шелк моей косоворотки, ну прямо, как бык на красную тряпку, заорал:

– А ты что не помогал?! Боялся рубашку шелковую замарать?

От такой наглости я просто оторопел:

– А тебе что, мало помощников было?..

Он, еще более разъярившись, размахнулся со всей силы, чтоб ударить меня. Я инстинктивно загородился гитарой. Удар был настолько яростен и силен, что гитара, жалобно застонав, треснула. Гриф отломился.

– Костя! Ко-о-стя! – завизжали девчата… и лихо накинулись на моряков. Тут уж и я разозлился: и за гитару, и за дерущихся девчат, и швырнул остатки музыкального инструмента чужаку прямо в физиономию! От неожиданности и визга девчат он чуть откинулся назад, поскользнулся на мокрой траве и… не удержавшись на ногах, сполз вниз, в овраг…

Костя с ребятами подбежал, когда расторгуевские девчонки уже основательно «поработали» над матросней. Оборванные, исцарапанные до крови, не зная, что с нами делать… да еще завидев, что бежит целая ватага, они изготовились к большой драке. Но Костя не допустил… Наматывая на руку курсантский ремень со свинцом на пряжке (ох и ловок он был в драках!), закричал:

– Уходи все! Один справлюсь… Уйди, Козел, а то задену… – замахнулся он ремнем на ближайшего матроса… А тот, отступая с испуга, смачно шмякнулся на рыхлые мокрые грядки. Да ка-ак?! Вместе с длинным забором. Из дома выскочил дед с берданкой:

– Перестреляю всех! К чертовой матери!.. Всю ночь не давали покою!.. – Но, узнав Костю, подобрел: – А, Костя… Ну молодец! Так их, петухов залетных! А то ведь всю ночь стучали-гремели… Ругались. Откель их черт принес?

Тот, что сполз вниз, в овраг, стоял там с растопыренными грязными руками, измазанным лицом и оправдывался:

– Мы ж не нарочно! Машина скользнула… А вылезти не может – юзит… Смотри, почти сорок пять градусов подъем-то!

Крупный детина, главарь видно, тот, что полетел с забором, встал с трудом с карачек, двинулся к машине… Но ребята его не пустили. Сомкнулись… и спихнули машину обратно вниз! Костя крикнул:

– Евсеич, принимай машину! Не отдавай, пока забор не поставят…

Через несколько дней по просьбе Евсеича вместо старых сгнивших столбов ребята врыли новые, по всему периметру участка. Евсеич был мужик свой, расторгуевский, – ну как ему не помочь! Он сам когда-то на калиновском поле, по своей инициативе, на радость молодежи двум командам футбольные ворота поставил. Даже из старых гамаков сетку соорудил.

Мама

Тот, кто будет читать эти записи, возможно, удивится: надо же, пишет о братьях, об отце, о разных знакомых, близких и случайных… А о матери, родной матери – ни полстрочки!.. Нет, это не так.

Каждый, кто мало-мальски «жил и мыслил» на этом свете, не может не согласиться со мной, что самых дорогих и близких, самых любимых своих людей мы постоянно обделяем – чувствами, словами, знаками благодарности и признательности и еще многим, многим и многим. Почему?..

Не потому ли, что самое сокровенное, самое глубинное, трепетное, что укоренилось в душе, не высказать никакими словами?! Самые лучшие, самые добрые, самые выразительные, – они все равно будут слабы, недостаточно убедительны и исчерпывающи, чтобы передать ту бездну чувств, которые переполняют тебя по отношению к любимому человеку. Потому мы и не договариваем, обнимая свою мать. Что мы можем? Прижаться, как в детстве, к ее мягкой груди и смахнуть набежавшую слезу? Разве что!..

С годами мы становимся жестче, грубее – мужчины! Мы раздариваем поцелуи на случайных творческих встречах: «Здравствуй, дорогой! Сколько лет, сколько зим!». Не оставляем без внимания и целуем руки женщинам, зацепившим наше внимание яркой внешностью, одариваем их, чем можем; мы легко целуем детей – малыши же!.. А вот мать, женщину, подарившую тебе жизнь и готовую всю свою – до капельки – отдать тебе, мы почему-то целуем редко. Что-то мешает – какая-то застенчивость, скованность…

Мама! Мама!.. Как ты, вероятно, ждала от меня, своего меньшенького, единственного сына ласки, внимания, душевных слов и разговоров. А я?..

Нет, я не считаю себя черствым! Моя душа кричит от отчаяния, я обливаюсь слезами умиления, читая строки Фадеева о материнских руках или горячие пульсирующие хвалы матери от Максима Горького! Ради своей мамы я бы отдал себя на растерзание!..

Господи, ну почему мы так устроены, что осознаем суетность, условность своих комплексов тогда, когда наших родителей уже нет с нами?! Мама!.. Мама…