Память сердца

Когда отец привез в Никольское своих четверых детей, юная соседка Нафися, моя будущая мать, сама выросшая сиротой, прониклась острой жалостью к детям человека, которого, как потом признавалась, очень полюбила. Она просто, без всяких просьб, начала помогать им по хозяйству, тем более что покойная жена отца была когда-то любимой подругой ее матери. С детьми она сошлась легко: разница в годах была не большая, старшие дочери отца стали ей почти подружками, а младший, Хосаин, очень скоро стал называть ее «анькай» – маманька.

Была в характере моей матушки эдакая душевность, открытая бесхитростность и простота. Глядя на нее, невозможно было даже представить, что такой человек может таить в себе какую-то недосказанность, недоброжелательность. А как она улыбалась! Как умела шутить! Любую, самую напряженную ситуацию могла мгновенно разрядить какой-нибудь шуткой, прибауткой. Глядишь, – и только что напряженные, сердитые лица уже светятся улыбками! А как пела – душа светилась и у нее, и у тех, кто слушал! Немудрено, что к ней тянулись люди; соседки, подружки ходили за советом, и дом наш всегда был полон.

Короче, отцовские дети очень скоро привязались к Нафисе; без нее, без ее заботы, стряпни, без ее воркующего смеха, ловких рук никто из них уже не мог даже собственной жизни представить. А то, что такая молодая красивая девушка еще и отца любит без памяти, старшие – и сестра Майра, и брат Хасан – уяснили быстро. И через родственников развернули тайное наступление, подталкивая отца к женитьбе на полюбившейся соседке.

Так Нафися стала матерью четырем сиротам. И очень любила их, никогда, ни в чем не отдавая предпочтения своим, появившимся позже детям.

Они тоже очень любили ее, мои сводные братья – опрятные, ухоженные. Выросшие в материнской любви и заботе, они стали уверенными в себе, красивыми парнями. Вспомнилось вдруг, как они уходили на фронт…

Лицо мамы залито слезами, губы дрожат. Но она сдерживает себя, не плачет в голос, как соседки (в те дни сквозь стенку, из распахнутых окон, со двора, с улицы постоянно доносился надрывный плач, стенания и причитания женщин, провожающих сыновей на войну).

Нет, мама не кричит, не стонет, только привычным жестом прижимает к губам уголок платка, словно пытается сдержать рыдания. Но я все вижу, и мое сердце переполняется тревогой, отчаянием, болью. Я не могу сосредоточиться на чем-то одном: взгляд перескакивает с застывшего, словно окаменевшего лица отца на набухшую пульсирующую жилку на виске матери, на ее побелевшие, сжатые в кулачки пальцы. А с них снова – на братьев! Они уходят, уходят на фронт!..

– Мама, родная наша мама! – у Хасана по щеке скатилась слеза, но он даже не почувствовал ее. – Прощай, анькай!..

– Нет-нет! – мать вздохнула так, что, кажется, даже крик не был бы отчаяннее. – Вы вернетесь! Я знаю, вы вернетесь!..

– Анькай, родная! – Хосаин открыто заплакал, он всегда был более порывистым.

– Что бы с нами ни случилось, – сдерживаясь, снова вступил Хасан, – ты держись, крепись. Ты сильная. Мы всегда будем о тебе помнить. Анькаюшка! Ты вырастила нас людьми. Людьми вырастила…

– А вместо себя мы оставляем тебе нашего братишку!.. Если что, он заменит нас. Видишь, какой стал…

Они попрощались со всеми, кто был во дворе бахрушинского дома. Последним поцеловали меня. И обнявшись, с другом Мухаммедом Лайшевым, с вещмешками на плечах втроем пошли к воротам…

Я всю жизнь жалел, что послушался и не пошел провожать их до сборного пункта, который размещался в конце Кожевнической улицы – в нашей 625-й школе. Погибли оба.

А Миша, Мухаммед Лайшев, вернулся с войны. Вся грудь в орденах! Лейтенант-артиллерист. Брал Берлин. И ни разу не был ранен…

Итак, в начале двадцатых годов отец с матерью поженились. Жили дружно. Молодая любовь моей матери, не погасшая с годами, цементировала и лад, и покой в нашей семье – в любые, самые тяжелые времена, несмотря на многодетность, недоедание, болезни и прочие невзгоды и катаклизмы.

Только она, моя милая кроткая «анькаюшка», умела смирять гневливость отца, справляться с его нервозностью и горячностью. И отец любил ее. Человек суровый, можно сказать, крутого нрава, рядом с ней был мягок, предупредителен и нежен.

В Москву из Никольского мы приехали в 1926 году. Мать, хоть и обремененная тяжелыми заботами и многочисленной семьей, была вовлечена в кампанию по «ликвидации неграмотности»: окончила семь классов.

Не знаю, в чем и как проявились ее способность к общественной деятельности, ее умение защищать чужие интересы, но она была избрана членом родительского совета при домоуправлении – от трех домов. И кроме того, была членом родительского комитета в трех разных школах, где учились сестры и я. А когда началась война, это она, наша мама, добилась организации пионерлагеря в Барыбино и вывезла детей из осажденной Москвы за город.

В середине шестидесятых она тяжело заболела. Долго лежала – бледная, измученная. Трудно, тяжело было смотреть на нее. Истерзанное вконец лицо ее не выражало ничего, кроме страдания, обреченности и отчаяния.