Память сердца

Посадили нас в машину и увезли в центральный лагерь с особым режимом. Порядки такие же грубые и жестокие. Усиленная охрана. Работали только днём в забое, грузили и возили золотоносный песок. Дождь, холодный ветер. Сердце дрожит от усталости, от голода, от обиды и возмущения, а главное – от бессилия и невозможности что-либо изменить. Сердце чует что-то недоброе.

На четвёртый день перед закатом солнца забой, где мы работали, окружили со всех сторон солдаты с винтовками. Двое верхом на лошади остановились на краю. Один начальник, другой его помощник. Помощник стал вызывать по списку заключённых. Первым назвал мою фамилию. Я молчу. Меня в лицо здесь никто не знает, и бригадир тоже не знает. Бригадир кричит, ищет меня. Не отзываюсь. Подошёл ко мне, спрашивает фамилию. Я сказал: «Фёдоров». В жизни не помню, чтобы я когда-нибудь сказал неправду, а тут соврал. Зачем? Видно, как-то хотел продлить жизнь и отсрочить смерть. Стали называть другие фамилии. Люди выходили из забоя.

Им приказывали:

– Ложись!

И они ложились на землю на указанное место.

Всего вышли двадцать три человека.

Начальники подозвали к себе бригадира, о чём-то с ним поговорили. Тот стал подходить к каждому заключённому, внимательно смотреть в лицо. Подошёл ко мне, внимательно посмотрел и сказал:

– Иди, тебя вызывают. – И тут же схватил меня за руку и потащил на край забоя, где стоял помощник начальника в красной фуражке НКВД. Я вышел, смотрю, все ранее вызванные люди лежат на земле. Мне тоже приказали: «Ложись!»

Я лёг на бок. Начальник приказал охране окружить нас. Солдаты встали вокруг, держат винтовки наперевес. Начальник вручил помощнику папку, тот подошёл к нам, переписал фамилии, имена, отчества, по какой статье был осуждён и на сколько лет, когда уходил в побег. Начальник всё время сидел на лошади. После переписи он с помощником двинулись по дороге, за ними пошли и мы, окружённые со всех сторон охраной.

Начальник командует:

– Быстрее, быстрее! Не отставать!

Нас толкают винтовками и тоже кричат:

– Быстро! Не отставать!

Идём, натыкаемся друг на друга. У всех одна мысль: это конец, скоро нас не будет на белом свете. Среди нас были бывшие военные. Они говорили вполголоса:

– Надо всем вместе дружно напасть на охрану и отобрать винтовки. Умереть – так умереть в бою, как на войне.

Их не поддержали. Люди были слабые и еще на что-то надеялись.

Стали переходить вброд какую-то речку. По берегам ее рос кустарник. Один, видно, бывший военный, хотел бежать. Не успел сделать двух шагов, как его застрелили, а нас положили прямо в воду. Тычут винтовками, орут. Минуты через две-три подняли и погнали дальше.

Примерно через час мы были в поселке Хатыннах. В нём находилось Управление северо-восточных трудовых лагерей. Нас завели во двор и приказали лечь на землю. Привели еще несколько человек, приказали им лечь рядом с нами. Лежим, как овцы, чего-то ждём. На крыльце появились двое в форме НКВД. Один высокий, без фуражки, черноволосый, лет пятидесяти, в галифе и сапогах; воротник кителя расстёгнут. Кто-то из наших сказал: «Это Гаранин».

Главный палач УСВИТЛ окинул нас, как мне показалось, тигриным взглядом и что-то сказал сопровождающему – чуть пониже ростом и с рыжими волосами. Тот быстро достал из папки бумагу, видимо, наш список. Гаранин положил его на папку, подписал не читая, достал папиросу и закурил. По лицу видно было, что он доволен.

Оба переглянулись, что-то сказали друг другу, улыбнулись и ушли. Нас сразу подняли и под усиленным конвоем с собаками куда-то погнали.

* * *

Серпантинка – это тюрьма для смертников. Название получила по вьющейся между сопок дороге. Сюда нас и пригнали. Тюрьма находилась в ущелье на северном перевале Черского хребта. Там был иной мир. Солнце туда не заглядывало, беспрерывно, днём и ночью, свистел холодный, пронизывающий ветер. Наше новое место жительства было обнесено высокой стеной и колючей проволокой. По углам – вышки, на них – охрана с винтовками и пулемётами. Ночью горели прожектора. Внутри стояли палатки и три барака. На одном из бараков висел лист фанеры с надписью: «Этапная камера». В неё нас и закрыли.

В камере находилось человек сто таких, как мы, и несколько уголовников. Нас – ещё сорок человек – закрыли сюда тоже. Меня поразила мёртвая тишина, царящая в ней. Люди лежали на нарах в какой-то странной задумчивости. Причина такой тишины вскоре выяснилась: из этой камеры не было возврата, из неё брали людей только на расстрел. Судьба наша теперь была решена – мы смертники. На нарах лежали живые трупы. Мы пополнили их число.

Староста камеры указал всем вновь прибывшим их места, написал на кусках фанеры фамилии и инициалы и прибил к изголовью. Мы молча расположились и тоже погрузились в тяжёлые думы.

Староста и еще один уголовник были осуждены народным судом к высшей мере. Они подали заявление на помилование в Верховный Совет и ждали ответа. Сидели они в этой камере около месяца, говорили, что каждую ночь расстреливают людей, осужденных по пятьдесят восьмой статье.