Память земли

Многие, видать, любили при жизни выпить. С ними лежали стаканчики — граненый или гладкий, иногда франтовато синего стекла; а в головах — засургученная бутылка, сохранявшая на дне «усохшую» водку, которую, по слухам, распивали за помин души экскаваторщики и шоферы. Илья Андреевич ни разу не видел такой водки; может, ее и не могло оставаться, выдыхалась, но ребята за водкой охотились. Не снижая темпа работы, снимали мастерски точным ковшом мягкую, точно вата, дощатую крышку, и там, где грунт оказывался песчано-каменистым, сухим, глазам представало то, что некогда было человеком, его боевым снаряжением. Порой зеленела латунь сабельных эфесов, пряжек с поясных и портупейных ремней, даже мишура погон. Открывались и красногвардейские ленты истлевшего, но упрямо червонеющего шелка.

Еще недавно это было бы для Ильи Андреевича всего лишь музеем. Теперь же, после нескольких месяцев жизни в Кореновском, после рассказов бабки Поли об отступах, атаках, обо всей гражданской заварухе, он по-иному воспринимал эти эфесы и красногвардейские ленты.

3

Там, дома, беседы с Полей начинались не от хорошей жизни. Солод выходил вечерами из своего залика в кухню, будто покоротать часок, а на самом деле, чтоб, робея, дождаться прихода Настасьи, посмотреть, как потрет она с мороза руки, станет умываться и, может, бросит ему доброе слово. Сам он ни разу не заговаривал с ней, кроме того случая, когда взбунтовал Тимку ехать на строительство, покинуть дом, а такое вряд ли могло способствовать особенной разговорчивости с Тимкиной матерью. Солод напряженно молчал, когда Настасья входила, а если допоздна задерживалась — он все прислушивался и, вроде чтоб меньше задымливать в кухне, выходил на балкон, откуда можно было уловить скрипение шагов на улице. К ногам приближалась борзая сука Пальма, тоже ждавшая шагов. Она чуяла, что квартирант не охотник, и не проявляла к нему подобострастия. Ловя блох, вгрызалась себе в шерсть, клацала зубами по коже, словно стригла ножницами. Улица молчала. Солод возвращался; стараясь держаться бодрее, шутил с Раиской или расспрашивал у старухи про семью, чтоб навести на разговор о Настасье. Но упрямая бабка на невестку не сворачивала, говорила лишь о сынах, о своем муже — Матвее Щепеткове, о красногвардейке — себе, которая, «бывалочь», сядет на коня — любому обобьет крылья!..

Солод постепенно увлекался, подсаживался к бабкиному шитью, и перед ним разворачивались картины донской революции, не похожие на читанное в популярных брошюрах. В брошюрах все было последовательно, логически отделено одно от другого, а здесь Солод недоумевал, слушая о том, как на Щепеткова нападали отряды голытьбы, сшибались со щепетковцами стремя в стремя, рубались с выдохами, с отмашкой.

— Погодите, — перебивал Солод, — полки-то ваши красные. Почему же беднота рубалась с ними?

— А как еще? — отвечала бабка. — На то война, чтоб рубать.

— Это верно… Но отчего свои своих?

— Эйшь, «свои своих»! Умный! — вскипала бабка и, отворотясь, прилаживала к кофте латку гулястыми, розовыми от стирки пальцами. Сменяя гнев на милость, говорила: — Ты как пацан. Считаешь, если батрак — он красный, если с достатком — контра…

Она рассказывала о славных воинах Поповых. Богатеи на всю округу, а сами — четыре братана, старик отец, три невестки — все в революции. Орлы! Когда деникинцы их разбили, то скрутили их всех восьмерых телефонной проволокой локоток к локотку и в ихнем те хуторе стреляли, а они выкрикивали: «Смерть Деникину — кровопийце молодого тела России!» Справные хозяева. Сорок пар быков, коней табун, мельница.

— Да-а, — произносил Солод. — Трудно было разбираться в те времена.

— «В те»! — злилась бабка. — А потом, при начале колхозов, лёгко? Думаешь, Матвея-то Григорича за что кулаки на вилы подняли? Не пожелали виноградники колхозу отдавать.

Это, мол, поясняла Поля, нынешний народ пошумит-пошумит и отдаст землю Волго-Дону. Сознательные ж, квелые. А тогда — палец возьми, голову возьми, но землю не трожь.

Здесь уж совсем было непонятно, какому богу молится бабка, и Солод, чтоб не запутаться совершенно, возвращал ее к гражданской войне, спрашивал: неужели так-таки все и кромсали друг друга, не разбираясь, кто каких классов?

Слово «классы» прояснило Полины воспоминания. Классы… Ясно, что в них разбирались вожаки, на то и были поставлены от РКП! Хотя Полин вот брат, комиссар Андронов, душевный, справедливый, в РКП был раньше Матвея Григорича, а ударился в анархизм, поднял бойцов на Советы. Ну, его подавили, решили расстрелять, а он попросил дать ему наган с одним патроном. Ему дали, он поцеловал наган со словами: «Целую святое оружие, несущее гибель врагам революции» — и стрельнул в сердце.

— Пролил-плесканул голуб свою козацку жарку кровушку, — словно бы переходя на песню, говорила Поля.