Память земли

Бабка не умолкала. Ее боль об Алексее была свежей, она выкладывала каждую подробность об Алексее. Настасью это затрагивало, ревниво затрагивало и Солода, и оба, объединенные бабкой, переносились в те времена, когда одна власть грызлась с другой, одна заарестовывала другую, отчего в станицах беспрерывно гремела стрельба, а если вдруг утихала — людям в домах делалось страшно… Тыкали Щепетковы сынишку по глухим хуторам. Жил он в Рыбалине у своячины Матвея Григорича, да померла она тифом; переправили мальчонку в Челбин, к троюродному деду, а банда — два брата и отец, Кулики, стреляли через дверь в дедова сына, а убили деда, и пришлось везти мальца в хохлацкую деревню Титовку. Титовские хохлы ни с кем не воевали, говорили: нам лишь бы землица, а власть не нужна. «Хиба нам потрибно правыть?» Но заявились к ним офицеры с белыми черепами на рукавах черкесок, построили, направили пулемет: мол, не запишетесь в добрармию — ленточку скрозь вас пропустим. Они и записались.

Слушая, Настасья делала тихую работу: расщипывала комки шерсти — на одной ряднине черные, на другой белые — с трех черных и с двух белых овечек, которых каждое утро видел Солод возле сарая. Едва цокнув щеколдой, она приносила со двора набитое горой ведро снега, ставила на печь. Налипшие снаружи комья оползали, шипели на плите, и все это было для Солода самым лучшим, что знал он в жизни… А Полин голос начинал взлетать, когда речь доходила до смертных атак, до призывов Матвея перед атаками.

— «Бойцы! — бросив шитье, говорила Поля. — На светлый наш Дон со всей России слетелась золотопогонная сволочь, встала круг нас под знаменами подлого генерала Краснова!»

Глаза бабки смотрели не моргая. В старческой вспыхнувшей памяти, должно быть, звук в звук вставали слова мужа, звеневшие некогда напряженным, митинговым тенором; Поля видела, как, поднявшись на стременах, выпрямись в струну, Матвей Григория Щепетков держал речь пред войсками.

— «Вспомним, — повторяла она, — что полгода назад обещал нам Краснов? Землю!! Гляньте ж теперь в его бесстыжие очи, спытайте, то ли он поет?!»

По спине Солода шел озноб, руки Настасьи уже не расщипывали на ряднине комки, ждали.

— «Нет! — говорила Поля. — Краснов забыл ту красивую песню и поет другую, которую заставили разучить новые его господа. Он перечисляет теперь кайзеровских генералов, что дружат с ним. Он словно б… хвастается знатными клиентами, что по очереди у ней ночуют».

Возможно, в иных запавших в мозг словах Поля не разбиралась, но суть понимала всей кровью, безошибочно чуяла лютую свирепость классов, точно присягу, повторяла мужнины речи.

— «На наших, — выкрикивала она, — костях желает атаман укрепить власть над нами же! Так вскинем, братья, большевистскую, карающую вампиров шашку!»

4

Теперь на объектах саночистительных работ Солод с уважением разглядывал позеленелые латунные эфесы.

Ковши отрывали и беляков, — возможно, славных при жизни ребят, беззаветных трудяг-землеробов; и не закрути их путаные, как говорила Поля, «бесщадные» обстоятельства, они могли стать героями. Почему же не стали? Не хватило сознания или в трудный миг испугались, что «пропустят скрозь них ленточку»?.. Ну, а находись тогда он, Илья Солод, в тех бурлящих митингами станицах, разве есть гарантия, что не мог он влипнуть в какие-нибудь — гори они огнем! — анархисты?.. А вот эти — с алыми бантами! — не влипли. Не сбились. Без них не существовало б ни сегодняшнего Волго-Дона, ни всего СССР. Ихний прах потомки должны бы нести на ладошках да с венками, с военными оркестрами! Но в большинстве случаев нельзя было разгадать, кто лежит под бесчисленными буграми: время потрудилось.

Согласно инструкции, самосвалы не гоняли зря, не эвакуировали чистую землю, а, отваливая ее на сторону, оттранспортировывали только «главное». В последние дни пошел «астраханец», точно мелкими гвоздями клевал железо бортов и стекла кабин, наносил на дорогах дюны вокруг буксирующих самосвалов, увеличил обморожение рук и ног. Но шоферня, зараженная энтузиазмом, таким же, как недавно в наступлении на Берлин, перекрывала нормы ездок, назло обстоятельствам зубоскалила сквозь грохот ветра:

— А вот и Мишка, поджигатель морей.

— Где он поджигатель?! Главный лодырь участка. Мерзнешь, Михайло?

— Так точно. Кожа тонкая.

— Какой же ты коммунист с тонкой кожей? Коммунисты ж природой командуют.

Ночами в скрещенных полосах прожекторов, будто при солнце, высвечивались мерзлые кусты сирени, бока экскаваторных ковшей с каждой, как на ладони ясной, округлой заклепкой. Солод читал старые, полустертые даты или надпись на кресте, выбеленную ударом прямого луча:

Не ходи, прохожий,
Не топчи мой прах.
Я уже дома,
А ты еще в гостях.

Ковш вбирал бугровину вместе с надписью, шел в разворот, роняя с высоты песок, глыбы, куски ограды, и вскоре кто-то, кто задолго до революции умер, давно считался уже «дома», появлялся, ослепленный прожекторами, оглушенный выхлопами моторов.

— Эх! — крякали ребята. — Па-а-ашли покойники.

— Разве они покойники? Они беспокойники.