Память земли

Объективно же зябь представляла глыбы, забеленные снегом, ощетиненные вывернутыми корнями. Любимые места заячьих лежек. По восточному краю тянулся вербовый лес. Вербы были присадистыми, походили на сказочные дубы. Они заросли шиповником в брызгах коралловых в мороз ягод, непролазными плетями ежевики и, точно сеть рыбу, задерживали ветры, не допускали их к полю, и без того защищенному грядою бугров. Щепеткова не объясняла инженерам, что эту деляну, в отличие от степных полей, не тронуло «астраханцем» и, должно, не трогало во все времена, как прадеды — не дураки — осели у Дона.

Инвентаризаторы с интересом и опаской гладили морды заложенных в розвальни председательских жеребцов, пахнущих ременной смазной упряжью, войлоком хомутов, разогретым в беге по́том. Животные перебирали брошенное им под ноги сено, но были сыты и баловались, тянули губы к торчащим из-под снега стеблям или от избытка довольства взбрасывали головы, брякая медью уздечек и выпростанными удилами. Петр Евсеевич дал по ноздрям ближнему жеребцу.

— Радуесси, пер-реселенец! — Оторвал от сена, втолкнул в рот удила: — Соси, привыкай!..

3

Настасья видела: комиссии хоть зябь, хоть кусты чертополоха ткни под нос — не разберутся; но осмотр был уже начат, и она предложила ехать к следующему полю.

Инженеры легли в розвальни, в сено. Взрослые мужчины, они среди простора и выпавшего вдруг ничегонеделания чувствовали себя школьниками, которые сбежали с занятий, сунули книжки за пояс и привольно лоботрясничают.

Технику Римме Сергиенко хотелось хлопать в ладоши. Ее распирало ощущение, что ее жизнь — необычайная, совершенно особенная ее жизнь — едва-едва начинается, и все в этом начале было впервые: обеды не из маминых рук, командировочные деньги, ухаживания Мишки Музыченко, который ей не нравился, но был не каким-нибудь московским студентиком, а шофером колхоза, и если ухаживал за ней, то, значит, не такие уж у нее большие уши, и, возможно, когда она, как говорится, оформится, то станет даже интересной!.. Мчащиеся розвальни изумительно поскрипывали и, заносясь на поворотах, жестко ударялись полозьями в колеи, взбрасывали Римму. Она много ездила в метро, трамваях, троллейбусах, два раза в такси, а на лошадях впервые. Под локтем пружинило сено — невероятный гербарий, масса сухих пахучих растений. Как какое называется, она не знала, прикасалась к шалфею, щупала тугие головки татарника, сохранившие на макушках фиолетовую цветень. Многое вокруг чудесно сохранилось с лета: и далекий камыш, и близ дороги на проносящихся кустах сорочьи гнезда, и высоко в небе сверкающий через муть кусок синевы — такой же теплый, живой, как, вероятно, в Южном Крыму.

Но когда сани выбросились на гору — сразу предстал мертвый, искореженный прошедшим «астраханцем» мир. Бурьяны, словно причесанные гигантской гребенкой, лежали в одну сторону, снег был сорван до грунта. Римму это не потрясло, она смотрела на это, будто в журнале «Вокруг света» на снимок какого-нибудь заокеанского вулканического острова, потерпевшего землетрясение. Жалко, а что поделать, когда землетрясение? Здесь же и этой беды не было. Ни разрушенных домов, ни задавленных людей.

4

Много бывала Щепеткова в степях после «астраханца», но лишь теперь, когда делом завтрашнего дня стала жизнь в степи, по-настоящему воспринимала окружающее. Удержался только лед дороги да местами белели нанесенные барханы снега.

Перед спуском в низину, к очередному благодатному полю кореновцев, один такой нанос пересекал дорогу. По голой земле не поедешь, лезть с гостями через бархан Настасье тоже не улыбалось: «Ввалится какой идол с башкой, отвечай тогда».

— Ноги в руки! — стараясь шутить, скомандовала она и повела комиссию в обход.

Бархан доверху завалил телеграфную линию, провода лежали на гребне, чуть выглядывали лишь верхушки столбов и фарфоровые стаканы изоляторов. От подножия откоса, напрямую переваливая гребень, строчился волчий след. По глубокой вмятости лунок, по лишним осыпанным порошинам определила Настасья, что прошел не один зверь, а гуськом целый выводок, чок в чок ставя лапы.

«В камыши подались», — подумала Настасья.

«Своими глазами видела следы! Сегодня ж напишу домой!» — торжествующе думала Римма.

Инженеры, не исключая начальственного Петрова, с любознательностью путешественников смотрели на вдавленные лунки, на весь шолоховский антураж донской степи, для благоустройства которой они надолго оставили семьи и квартиры, самоотверженно прибыли из Ростова! Правда, в душе они сознавали, что это не такая уж самоотверженность. Яичницы, каймаки, которыми их упорно угощали хозяйки, свежий деревенский воздух — да еще все это за полную зарплату плюс командировочные. Но приятней было считать, что это суровый пост на стройке коммунизма.