Память земли

Щепеткова первая заметила на бархане ростки озимой пшеницы, принесенные ветром из какого-то степного колхоза. Обращенные светлыми корнями к небу, они лежали, будто замерзшие в воздухе, попадавшие стрекозы. Инженеры продолжали шагать, разминать, как на физзарядке, плечи. Кустики, редкие вначале, через сотню метров покрывали бархан сплошняком, а когда Фрянсков с Петром Евсеевичем принялись рыть сапогами, оказалось, что бархан — это уже не снег, а смешанная с пылью озимь. Люба шепнула гостям, в чем дело, и они остановились.

— Цирк, что ли? Идемте! — прикрикнула Щепеткова, но они стянули перчатки, испуганно, ошеломленно брали в пальцы безжизненные ростки.

Если минуту назад у гостей было сочувствие к хутору Кореновскому, то сейчас все они, включая Римму, правоверно-свирепо жаждали снести его, дать воду и лесозащиту страдающим степям, таким огромным в сравнении с малюсеньким Кореновским, с этой самоуверенной председательницей!

Петр Евсеевич, как все кучера и шоферы, понимающий обстановку не меньше хозяев, сказал Настасье:

— Эх, бабочка! Не колготиться б тебе здесь. Иметь бы ро́дного мужа, печь бы ему блинцы в тепле да в сухе…

— Глупость городишь, Евсеич, — оборвала Настасья.

«А глупость ли? — шагая, спрашивала она себя. — За что бьюсь? Чтоб на собраниях не обидели общей скамьей в зале, подставляли б в президиуме забронированное стуло?.. На чуму мне то стуло! Мне, будь живой Алеша, блинцы б ему печь. Без президиумов, без регламентов». Она шла, представляла Алексея… Вот он средь ночи вернулся из поездки — промерзший, веселый, жадный до еды, тепла, до нее, своей женки. Он ест и рассказывает, а она стоит перед ним, не садится, чтоб подавать проворнее. Усмехаясь, достает из сундука припасенную водку, наливает ему, льет и себе, раз уж Алексей уверяет, что, выпивши, обоим веселей спать ложиться!..

А теперь какой у нее сон? Верно играется в песне:

Без тебя, мил друг, на сердце голодно́,
Без тебя, мил друг, в постеле холодно́,
Одеялечко заинело в ногах,
А подушечка потопла во слезах.

«Но, господи, кого дурю? — шагая, спрашивала себя Настасья. — Ведь мечтается не о покойном Алексее, о живом постояльце!..»

Комиссия двигалась позади, обсуждала стихийные бедствия, в которые кардинально вмешались и государство и вся общественность, — пресекут теперь катастрофы в степях! Настасья же думала о том, что тоскует об Илье Андреиче, а мужа выселила из души. Тут же одергивала себя: мол, неправда, мол, Алеша, как всегда, в ней, в ее мыслях, но что поделать, если в тех же мыслях появился новый, если сердце, будто ослепло, не отличает одного от другого?.. И уже расплачивайся… Шагай вдоль бархана и ощущай, что в спину тебе целятся глазами, хихикают небось.

«Почему?! Ничего у меня с постояльцем не было. И не будет. Телушка он, неудалый вахлак. Просто жаль его, как малое дите, как Раиску». Настасья понимала: опять неправда, не то. Кругом не то. Еще ночью считала: если пропадает, уходит дружба людей, то уж пашни — это дело прочное. Где ж прочность?.. С новых участков, что им нарежут, вот так же понесет озимку. Ведь не завтра же обсадят лесом, обводнят. Да и кто их нюхал, те обводнения, за которые, как с цепи сорвавшись, агитируют все, в том числе она, председатель.

Через день завершился очередной этап выселения — опись, и Щепеткова повезла акты в райцентр, решив вырваться оттуда на стройку, повидать сына.

Часть третья

Глава первая

1

Принаряженная во все новое, Настасья шагала к входным воротам строительства и не столько разглядывала громыхающую технику, сколько косилась на вышки. Она шла с двумя корзинами домашних гостинцев для Тимура — увесистыми, обшитыми поверху цветной стираной подстилкой. Корзины были одинаково грузные, так что менять для отдыха руки не приходилось, но Щепеткова с удовольствием несла их. Представляя, как она будет вынимать, раскладывать перед сыном гостинцы, она решала, что бутыль с загустелым медом придется подержать в теплой воде, иначе Тима не вытянет его из узкого горлышка, что курицу надо есть сразу, а сало сможет и подождать, протянется долго — оно крепкое, с твердой засмоленной коркой; Тима ведь любит, когда корка крепко засмолилась, будет по утрам резать, завтракать. Настасье хотелось бы идти безлюдной дорогой, чтоб никто не мешал думать о сыне, но в глаза лезли идущие колонны. Добро б честные труженики, а то окруженные конвоем бандюги. Да, Цимлянский гидроузел строили не только вольные люди, но и заключенные.