Память земли

Она приказывала Раиске глянуть, не перекипает ли материн борщ, и возвращалась к обычному говору. На полатях, возле печного боровка, гудели спросонок голуби, вспугнутые, наверно, мышью; Раиска льнула к Илье Андреевичу, терлась о его руку такой же, будто у матери, черной, гладко зачесанной головой, а Поля рассказывала о боях и страшное и смешное, смеялась, отчего натягивалась, блестела кожа на ее длинном подбородке.

Говорила, как брали верх то калединцы, чернецовцы, алексеевцы, то деникинцы, всяческие дроздовцы, денисовцы, мамонтовцы, то объявлялись вдруг марусе-никифоровцы, то в промежутках меж ними тянулись от хутора к хутору вереницы тачанок, крытых ризами и коврами, а на тачанках — матросня, ударяющая в бубны, хлопцы в студенческих фуражках, дамских городских шляпах, шпорах на босу ногу и поповских хламидах, — «чертовы свадьбы», выдающие себя за «соввласть», разряжающие пулеметы по улицам, по окнам.

И всех требовалось бить — и своих генералов, и пришлых, и эти «чертовы свадьбы», и не теряться, когда атаманы отберут у Советов броневик, закрасят надпись: «Смерть буржуям», намалюют свое: «Казак» — и пустят в лоб хуторянам.

Солод слушал, как Поля — отчаянная, молодая, лишь сорока пяти годков, — лётала в коннице с мужем, с сынами. Сынов у нее рождалось много. Пока были титечные — ничего, а становились бегунками — помирали. До переворота выжили только Роман, Азарий, Андриан и меньшой, Алексей. Роман крепкий был. У другого между выстрелом и смертью блошка не проскочит, а Роман с тремя пулевыми ранами и одной рубленой три часа жил. Андриаша — счастливый, его до этого дня господь милует. Азарию тогда и пятнадцати не было, но это в революцию считалось — мужчина. Повез он от отца к соседям документы, зателешил под рубаху, да нарвался в пути на белых, убили под ним лошадь. Когда падал, сунул документы под снег; ничего у него не нашли, зарубали, обвалили над ним сапогами яр. Земля оказалась супесная, не раздавила. Малец ночью очнулся, вылез, прополз четыре версты до дома, доложил о документах, начал помирать.

Слова бабки текли ровно, привычно, — видать, она много уж раз передавала, как отходил мальчишка, томился, будто цыпленок в надбитом яичечке, как на Кореновский напер противник и она пряталась с угасающим сыном, как рубала черную банду белогвардейцев — за сына, за торжество Советов, как, заменяя сына, ездила для связи в Румчерод.

— А что это? — спрашивал Солод.

— Эк, непонятный ты. Румынский фронт, Черноморский флот и Одесса организовали ЦИК солдатских депутатов, называлось Румчерод.

Это было удивительно. Румчерод, куда на лихом коне скакала Поля, все ее бедовое боевое прошлое, а вот теперь кухня — муравьиная, расчетливая… Овчина висит просто на гвозде, а полотенце на гвозде с катушкой, чтоб не приржавело, когда повесят мокрое. На печном карнизе — каганец, по-бабкиному «лампад». Ночью, когда ставят хлебы, зажигают именно его, дабы не переводить керосин в большой лампе. Да и в самом «лампаде» фитиль экономный, тонкий, как спичка. На бочонке, накрытом дубовой плахой, оловянный корец — брать воду в чугун, а если попить — рядом маленькая кружка, чтоб не черпать лишнего. Все тускловато; лишь когда вспыхивает сухая виноградная лоза, предметы проступают ярче, даже видятся над бабкиной койкой жгут зимних цветов, бессмертников, и крохотная металлическая, всегда надраенная нашатырем иконка.

От Поли не укрывается взгляд Солода:

— Эйшь, уззрился! Эта богоматерь еще от родителей, она идиологью мою не спортит… Вдень мне нитку в иглу, у тебя глаз проворней.

Справясь, Илья Андреевич возвращал иглу и, слыша во дворе шаги Настасьи, чувствовал, что его будто ударяет током. Настасья входила, приказывала Раиске спать, ела на конце стола, а Поля, хоть не любила невестку, прислуживала ей, выполняя заведенные в доме правила.

— Ее Лексей, — говорила она Солоду, тыкая пальцем в Настасью, — был тогда дитем, скрывали мы его в хуторе Рыбалине, у своячины.

Солод пытался вникать в слова, глядеть на вертящуюся возле умывальника, отлынивающую от сна Раиску, но ему, боковым зрением, виделось лишь то, что было возле Настасьи, — ее тарелка, ложка. На лицо Настасьи он не взглядывал даже боком, смотрел, как отламывала она хлеб небольшой, будто у девчонки, рукой — смуглой и, наверно, жесткой. Он ни разу не жал эту руку, кроме того случая, когда впервые вошел в дом квартирантом. Тогда ему было все равно, и он не запомнил, какая была рука. Теперь, сидя под одним с Настей потолком, опираясь на один с нею стол, он боялся, что бабка замолчит и для него не будет причин сидеть, придется уходить к себе.