Память земли

Но размусоливать подобные глупости было некогда. Переселенческие события, которые где-то за пределами Кореновского долго зрели, как бы набирали силу, теперь, словно дождавшись Любиного председательствования, вызрели, посыпались на Совет. Позавчера сразу из двух флотских министерств — речного и морского — появились моряки в капитанках, в черных шинелях с золотыми нашивками на рукавах, начали за хутором на бугре, среди прошлогодних бахчей, выбирать место для маяка, требуя от Совета чернорабочих — держать нивелировочные рейки, таскать приборы и треноги. Одновременно прибыла комплексная бригада облздрава и ветеринарного управления, сообщила Любе, что еще при Николае Втором здесь падал от сибирской язвы скот, что микробы язвы дремлют в земле семьдесят лет и, размытые морем, могут ожить, а чтобы их не выпустить, надо по всей площади скотомогильника вбить колья, переплести их арматурой, залить бетоном толщиной в полтора метра. Требовалось и на это выделять чернорабочих и отыскивать квартиры для мастеров, которые были уже на подъезде с цементом, бетономешалками, арматурой.

Одновременно же хлынули бумаги из неизвестных Любе облархпроекта и Донводстроя. Донводстрой, который, оказывается, подводит оросительные каналы прямо к полям, требовал заявку на эти работы, но как составлять заявку, Люба не представляла; да и о каких заявках разговор, если никто пока и понятия не имел, где вообще осядут Кореновский и Червленов? Что касается облархпроекта, то он интересовался, когда и на какое место высылать архитекторов по благоустройству. Райком запрашивал о политико-моральном состоянии жителей, райисполком за подписью самого Орлова отбил телефонограмму, где сообщил, что переселенцам выделены строительные материалы, но в результате разболтанности Кореновского Совета райисполкому до сих пор неизвестно, куда люди переселяются, то есть куда отгружать материалы. Бумага кончалась словами:

«Настаиваем Подгорнове тчк Телеграфьте согласие или немедленно название другого места тчк Противном случае кирпич кровельное железо шифер переадресовываются другим колхозам».

Будь Люба опытней, она спасовала б перед этим фактическим приказом избрать Подгорнов. Но она не понимала дозволенного и недозволенного на службе, посовещалась с Гридякиной, кинулась в МТС, умолила директора соединить ее с Ростовом, с самим секретарем обкома партии, и так как считанные в жизни разы говорила по телефону, то, напряженно крича, прося секретаря обкома быть человеком, зачитала ему в трубку телефонограмму, сказала, что ультиматум райисполкома — это зажим переселенцев, что она пожалуется в две газеты: в газету «Известия» и в газету «Правда», а кроме того, обязательно известит Сталина! В общем, телефонограмму отменили, чему руководители обоих хуторов изумлялись, хвалили Любу.

Все сменилось бы карающими громами, знай Черненкова и железноправедная Милка Руженкова, что Любу натаскивает Гридякина — эта темная личность. Еще недавно Люба и сама, слыша — «репатриантка», представляла отвратительное, чуть ли не ядовитое существо, с которым она не произнесет и слова, дабы не замарать себя. Теперь же она гордилась доверием Гридякиной, слушала вечерами ее горячую окающую речь, хотя страх до конца не рассеивался и холодок сам собой лез под кожу от сознания, что откровенничаешь с репатрианткой… Но, уже изведав силу открытий, Люба входила в мир Гридякиной, убеждалась, что эта деваха с вечными ячменями на простуженных веках, с бунтующей мечтой о справедливости — не чужак. Господи! Да совсем наоборот!! Пользуйся Гридякина таким же доверием, как все, она так же упорно, как трудится на лесосеке, вела бы комсомольскую работу, открыто, насмерть воевала с бюрократами!

«Не замай. Ты не замай! — произносила она непривычные на Дону слова, когда из райисполкома пришла телефонограмма. — Раз права, брось бояться, звони прям в обком, первому секретарю».

И Люба стыдилась бояться. Храбрилась и сейчас, шагая к гаражу. На небе не было тучевого одеяла, и с высоты вместе с холодом падали лучи, ослепляли займище с его камышами, знойными в солнце, будто спелая пшеница, а с дороги с припрыжки взлетали грачи, бриллиантово сверкали крыльями. Грузный петух, грудастый, как лейтенант в новой шинели, вышагивал среди улицы перед курами. Блесткий, будто выписанный масляными, не просохшими еще красками, он выбирал на дороге острова проглянувшей земли, трогал их когтями. Всю зиму он набивал в сарае лишь собственный зоб, не обращал на подруг внимания, а сейчас, на свету, опомнился… Хотя в мерзлой земле не было еще ни червяков, ни травинок, он подзывал кур, по-мужски самодовольно проявляя заботу, указывал наклоном головы, где клевать.