Память земли

Солод читал о Конкине, который ведет подрывную деятельность в Совете, сколотил из неустойчивых лиц группу. Под его влиянием разложенец Голубов противопоставил эту группу партии, что выразилось в его хулиганском выступлении на районной партконференции. Он же, Голубов, под воздействием Конкина покушался на председателя райисполкома и директора молочного комбината Ивахненко — демобилизованного офицера Советской Армии, депутата. Сам же вдохновитель Конкин, уже не прикрываясь, а демонстрируя свою платформу, заявил на колхозном партсобрании, что истинными коммунистами являются лишь те, кто изгнан из рядов монолитной партии Ленина — Сталина.

— Прочитали?

— Да.

— Подпишите. — Следователь протянул авторучку, и Солод понял: надвинулось Нечто, до этих пор неизвестное ему лично, ходившее мимо. Оно оказалось как смерть. Посылаешь ли эту смерть к едреной матери или, наоборот, постоянно думаешь о ней, а ощутишь, лишь когда подойдет, дохнет… Он одеревенел от легкости, с какой Оно надвинулось, а главное — от подлой похожести на правду в каждой строке.

— Все ложь, — произнес он и почувствовал, что вспотел от сказанного.

Его не ругали, как, ему приходилось слышать, бывает в подобных беседах. Следователь только заметил, что в деле фиксировано — пока что! — не все. Не внесен тот факт, что Солод, в отличие от других свидетелей, не сообщил о партийном собрании, где он присутствовал и где велась агитация за «истинных» коммунистов.

— Почему вы не сообщили? Сами поддерживали агитатора?..

Парень стал писать. Глаза Солода видели все ту же вспученную от прилежания губу, белявенькие, должно быть, очень мягкие, волосы, хранящие над крутым лбом след сброшенной кепки. Да, совершенно подручный слесарек — толковый, аккуратный, которому смотреть бы исподлобья на Солода, улыбаться, когда Солод хвалит…

Ударник, потом стахановец, затем, через годы, уже в солидном возрасте, знатнейший отличник послевоенного производства, Илья Андреевич привык к почету, к непременному громкому звучанию своей фамилии на конференциях, считал естественным, что секретари горкома, проходя с ним в праздничный, торжественный президиум, берут его под локоть, пропускают вперед, называя по имени-отчеству.

Все это можно удержать. Черкни пять букв своей фамилии — и следователь вернется в Ростов, исчезнет, словно не появлялся.

— А хрена! — указал Солод.

Он не был на фронте, не стрелял по вражеским солдатам, у него ни разу в жизни не было случая определить, труслив он или нет. Теперь определилось. Хоть жутко, но удивительно прекрасно было знать, что, как в дальнейшем это ни обернись, он останется человеком.

— Хрена, говорю, — ласково повторил он, придвинулся к встревоженному следователю, разглядывая его розовое лицо, вмятину от кепки на его пушистых волосах, — Учили тебя, хлопец, хорошему мать с отцом. С твоим папой. И в детсадике учили… А ты липу составляешь на Конкина. Отлично знаешь, что липу.

— Нет, не знаю. Именно не знаю! — крикнул парень.

— А ты узнай! Но ты же и не притронулся к бумаге, когда я говорил о нем!..

Мальчишка подозрительно глянул на притворенную дверь, потом жалобно и ненавистно в глаза Солоду. Было ясно, что не требуется ему собирать о Конкине доброе, и Солод жалел аккуратного, сбитого с толку хлопца.

— Кем твой отец работает?

— Убит он. Был фрезеровщиком.

— Порадовался б на тебя… Короче, ничего я тебе не подпишу. И не горюй, что слабый: никому не подпишу. Езжай себе!

До ночи Илья Андреевич писал о председателе сельского Совета Степане Степановиче Конкине, доказывая, что привлекать надо не это лицо, а клевещущих на него бандитов, требовал считать, что он, Солод, отвечает за обвиняемого своей красной книжкой, которую носит тридцать один год. Составил несколько экземпляров, адресовал областным и центральным органам, отправил с уезжающим шофером Донводстроя, чтобы опустил письма в Ростове.

2

Утром, умываясь под яблоней, куда Щепетковы вынесли теперь рукомойник, Солод наблюдал дворовую живность.

Индейки не ходили, а вытанцовывали перед индюком, который, вспучиваясь, гулко лаял, докрасна накалял синюю пупырчатую голову. Рядом петух, тоже опьяненный весной, клокчущий, царапал вокруг кур землю напруженным крылом. С разлива доносились всплескивания — по воде гонялись друг за другом гуси. А в лучах солнца на коньке дома восседала голубка, и два белых крупноглазых голубя воевали за нее.

Тихие, нежнейшие существа, узаконенные птицы мира, они свирепо долбились не приспособленными к бою аккуратными розовыми клювами, стараясь поточней влепить, угадать в глаз друг дружке. Весна!..

Всю неделю в доме хозяйничала лишь бабка Поля. Пробыв на чубуках день, она вернулась к скотине и птице, а Настасья приехала с Раиской только этой ночью… Пчелы перед лицом Солода ходили по веткам, тыкались хоботками в зеленые разрывы набрякших влажных почек, — наверно, пили. С полотенцем через плечо, с мокрыми на висках и затылке волосами, Илья Андреевич зашагал в дом. Раиска еще спала, старуха спускалась по ступеням вниз, — значит, возле Настасьи никого…