Память земли

«Организовать по примеру красного Питера светлую коммуну. Недрожащей рукой реквизировать у капиталистов и атаманов продукты, одежду, шикарные особняки, — читал Илья Андреевич какое-то постановление. — Объявить гражданам: мы не обещаем, что у нас будет рай. Но каждый пусть знает, что все одинаковы, что нет сытых или голодных, а что все или сыты, или голодны».

Солод перевернул страницу.

«Слушали: просьбу Новочеркасского торгового общества не облагать мелкую армянскую буржуазию. Постановили: рабочим и революционным казакам, взявшим в городе власть, не интересы той или другой нации дороги, а всего трудового народа безо всяких наций и других различий».

Этими протоколами были заполнены тетради, вынутые Полей из сундучка. Окованный, покрашенный в зеленое солдатский сундучишко был оклеен изнутри цветными полусодранными картинками, на дне лежали четыре «Георгия» и орден Красного Знамени. Годы хранила это Поля на чердаке, последние недели — под вынесенной во двор мебелью и вот показала. Мол, куда его?..

«Слушали: письмо заключенных в тюрьме воров, которые просят доверить им, предоставить свободу. Постановили: огненные крылья революции, опаляющие каждого из нас, жгущие в нас проклятое прошлое, не могут не коснуться и этих отверженных людей. Надо допустить их к вольному труду, не попрекать их, а разъяснить им, что не штык и тюремная решетка, а вера в каждого человека является нашой силой».

— Что это всё? — спросил Солод.

— А я знаю? — ответила бабка и, отмахнувшись от Настасьи, зовущей по какому-то делу, пояснила, что был такой конник, Френкель. Из студентов. Записывал всякое… Добавила, что студент этот на могиле расстрелянных подтелковцев на камне написал палачам твердое обещание. Она подвигала проваленным ртом, вспоминая слова обещания, и, вспомнив, произнесла:

Вы убили личности,
Мы убьем классы!

Листы тетрадок были испещрены буквами, какими давно уж не пишут. Каждая с аккуратнейшим твердым нажимом, с плавными переходами к тонкой, будто детский волос, линии или заковыристому, лихому завитку. Должно, перебелял записи опытный штабной писарь.

Чернила были не фиолетовыми, а будто тушь, черные, едва лишь порыжелые там, где иссохлась от времени, пожелтела бумага. Было не просто торжественно, а почему-то жутко листать открывшиеся солнцу страницы, держать в руках плотную стопу конторских, наверное штабных, тетрадей…

— Вслух давай, — распорядилась бабка, и Солод давал вслух:

— «Предстаешь ты, агитатор, в чужой станице, пред вооруженным собранием, подверженным белому влиянию. Думай, как в своей речи обратиться к этой враждебной массе. Скажешь глядящим на тебя фронтовикам: «Товарищи фронтовики!» — и конец тебе. А уж и совсем не помысли сказать старикам это «товарищи»… Но тем паче нельзя уронить честь свово знамени величать стоящих вокруг тебя «господами». Выкрикни старикам: «Родные отцы!» Выкрикни фронтовикам: «Дорогие братья!» И тогда уж действуй по станичному адату. Поклонясь в пояс, начинай, где родился-крестился, как взрастал в тяжкой доле».

Оказывается, чубатые вожаки не только рубили с выдохами, с «потяжечкой», но и отлично, будь здоров, умели без конспектов, без шпаргалок владеть дипломатией. Поля не могла ответить, кто именно проводил с агитаторами этот записанный в тетради инструктаж. Записывал студент и самого Федора Подтелкова, и Щепеткова, да а других многих, и когда писаря перебеляли, не проставили, — кто из них кто.