Память земли

Плюхнув под ногой Поли, осунулась подмытая глыба вместе с росшим на ней кустом. Вода прибавлялась, сияла в светлом уже воздухе, отражала проснувшихся, летящих в вышине чибисов, цапель, зеркально-четко рисовала каждый прибрежный лист. Клочья пара отражались тоже. Не шевелясь, они висели местами над теплой с ночи, парной гладью; и лет сорок назад Поля, чтоб броситься, проплыть, скинула б с себя все и, остановись на безлюдном этом берегу, тоже отражаясь, наверно, загорланила бы модную тогда частушку:

Я в Дону купалася,
Сама себя видела.

— Господи, — сказала она, — а уж теперь-то повидеть себя — ужасть какая…

И все одно бунтуется душа, прет вразрез уродливым ногам, рукам, проклятой, растак ее мать, старости! Поля сложила, сунула за пазуху шаль и двинулась к хутору, где уже рокотали моторы. Тапочки на ее ногах были стоптанные, но мочить их в росе, портить она не желала. И юбку, чтоб не подрать о терновник, отводила на сторону, хоть была та юбка латаной-перелатанной, самый раз Пальме на подстилку.

Нет, на революцию не обижалась. Когда стреляла-колола, не думала за эти дела ходить в бархатах. И сынов брала у нее Совдепия не за бархаты, и были б еще сыны — их тоже, не спросилась бы, отобрала; и Поля снесла б это, как положено… Но вот хоть раз бы вызвали ее в правительство, поинтересовались: как считаешь, товарищ Щепеткова, верно ли живем? За это ли именно или, может, за что другое сметала ты оружием белых гадов?

Но дела шли без согласований с нею, гремели и первыми «фордзонами» и в Отечественную гулом «катюш», а нонче — беззвучной водой, накрывающей дорогу, по которой еще ночью было сухо идти. Не сбрехали сводки. Паводок на глазах заполнял дорожные колеи, втекал в балки, все больше делался морем; и Поля, взгадывая, как пела в армейском строю «Интернационал», как словами гимна клялась построить новый мир, не отрекалась от клятвы.

Нет. Раз революция, — значит, революция, в этих делах на полдороге не запинаются. И хоть отдавать тихие берега значило для Поли все одно, что вновь хоронить Романа, и Азария, и Алексея, но она — красногвардейская сабельница Пелагея Щепеткова — своим сердцем клятву не продавала. Не та выучка. Моторы в хуторе рокотали все громче, рушили старый мир до основания; шла атака, и бабка видела своего Матвея Григорича впереди наступающих, отчетливо слышала его покрик: «Ге-ге-ге!»

— Давайте! — шептала она.

Глава двадцать первая

1

Будто прислушиваясь к Поле, люди перевыполняли график. Не было шести утра, а Кореновский закруглял очистку.

Скинув с души тяжесть ожидания, народ проворно грузил на машины мебель, баркасы, ульи с забитыми паклей летками, с гудящими внутри пчелами. Кошек не брали по старинной примете, что в кошке завистничество, ехидство, и нехай оно остается на старосельях. Собак привязывали позади бричек, скотину сбивали в стада — отдельно коров, овечек; все это вперемежку с грузовиками, с тракторами строилось кильватером, выравнивалось, так как организовывалась торжественная киносъемка.

Но торжественность нарушалась сверлящим ревом связываемых, кидаемых на машины кабанов, криками ребятишек, которые вылавливали в траве последних индюшат, с радостным визгом падали в траву животами. А тут еще шоферы для веселья добавляли шума, жали на клаксоны.

По разливу, белея как лилии, плавали гуси Андриана, и он, сорвав с машины уже погруженную кайку, спихнув с берега, кинув на корму ружье, орал: «Постр-р-ре-ляю!» — относя это то ли к растяпам дочкам, проворонившим стадо, то ли к самим гусям, вчера ручным, а сейчас идущим в лет от хозяина.

Народ вопил:

— Шумни им, Матвеич, что ты член правления, они вернутся!

2

На месте снесенного дома Настасьи Семеновны высилось подгнившее сыспода брошенное крыльцо. На ступенях упорно лежала со своим щенком Пальма, беззвучно подняв губу с черным гребешком, подрагивающим над клыками. Ярко-желтые яростные ее глаза были пронзительно ясными, а младенческие глазенки сосуна — мутными, благодушно-тупыми; и когда старик бульдозерист, сгребя стволы яблонь, развернул бульдозер на крыльцо — мол, тоже для печки сгодится, — Пальма пошла вниз. Щенок скатывался под ее животом, считая ступени кудлатой спиной, не выпуская растянутого, как резина, соска.

— Эх! — сказал бульдозерист.