Память земли

Люба смотрела, как городская барышня Римма Сергиенко измеряла стволы, Заносила в бланк цифры, опираясь коленкой о гладкое, отшлифованное добела днище баркаса, Римма не знала, что есть деревья старых Фрянсковых, есть — молодоженов. В саду было много рядов, и она торопилась. Пригибая голову, чтоб не стукаться о низкие ветки, она, техник Волго-Донской инвентаризационной комиссии, опоясывала сантиметром ствол за стволом: яблоню, сливу, жерделу с надгрызенным Любой янтарным натеком клея. У Любы задрожал подбородок, и она пошла. Василий догнал ее:

— Постой!

— На работу, Вася, пора. Вася!.. — Она ткнулась лбом в его плечо, в неспоротую с шинели шлевку погона.

— Ну! Ну! — говорил Василий, трогая рукой ее голову.

— А все-таки мать неправильно делает, — сказала Люба.

Василий отодвинул жену от плеча, недобро прищуриваясь, спросил:

— То есть как это — неправильно?..

Глава восьмая

1

Еще неделю назад Люба была счастливой. Много чудесного узнала она за время, что дал ей Конкин на устройство домашних дел. Дела, собственно, кончились в послесвадебное утро, когда она вдвоем со свекровью перемыла гору посуды и прибрала в доме. Остальное — знакомство с хуторскими родичами, жизнь в шумной семье — было длительным, особенным праздником. Смущение перед собой и окружающими, которое испытывала Люба, перестав быть девчонкой, став женой своего мужа, переключалось у нее на чувство покровительства к Василию, тоже сбитому с толку своим новым, семейным положением. Это покровительство смешивалось в душе Любы с ощущением, что Василий все, же старший, как муж, что он более главный из них двоих. Люба особенно чувствовала его превосходство, когда он рассказывал про свою службу шофером в краснознаменной танковой дивизии, про незнакомую Любе чужую страну и чужие тамошние порядки. Раньше она знала Василия только по письмам, а сейчас, слушая его рассказы о гарнизонной службе, об уставах, караулах, с радостью убеждалась, что ее Василий — герой, что он о самых суровых вещах говорит как о легком, совсем обыкновенном. Она перебивала, трогая мужа за большую, по-юношески еще припухлую руку, лежащую у нее на колене:

— И это всю ночь так и стоишь с автоматом, хоть мороз, хоть ливень?

— А как же? — отвечал Василий и снисходительно улыбался ее страхам.

Днем, когда Люба занималась хозяйственными делами, он провожал ее на крупорушку, вместо нее вез на салазках мешок с просом, а обратно — порушенное пшено. Со встречными на улице они здоровались в один кивок, семейно; а когда идти было под гору и вокруг никого не было, Люба со смехом громоздилась верхом на мешок, и Василий подкатывал ее. Ходили вдвоем и к деду Лавру Кузьмичу — навестить, как положено, стариков, а заодно подыскать в дедовом инструменте сверло. Сверло понадобилось для заржавленной дрели, которую Василий разыскал в погребе, полдня скоблил, отмачивал в жестянке с керосином, и Люба помогала ему, терла наждаком тяжелую дрель.

В среду вечером, в последний день Любиного отпуска, разбирая ящик со слесарным инструментом, Василий наткнулся на отцовский кирзовый патронташ, набитый нестреляными патронами, повертел в руках и, вдруг загоревшись, предложил:

— Пошли, Люба, по зайцу! — Он продул на заледенелом окне кружок, прикрываясь от лампы ладонью, посмотрел на улицу. — Вон светло как, пошли!

Люба заволновалась, глянула на сидящую за шитьем свекруху.

— Ступайте, чего уж, — отозвалась та, — прохолонетесь трошки на воздухе…

Пристали было, чтоб взяли их, и Гришка с Ленькой, но Фрянчиха одернула:

— Вас там не было́!

Собирали Любу всем домом. На байковые армейские портянки Василия она натянула валенки свекрови, повязалась ее шерстяным платком. Дмитрий Лаврыч принес ей из кладовки шубу. Она была кожей наружу, а внутрь — лежалой зеленоватой овчиной, пахнущей холодом кладовки и кислым вином. Называлась шуба донской, была тех давних времен, когда не существовало автомашин, и люди отправлялись конями или быками в город, в любую стужу ехали трое и пятеро суток, натянув поверх кожуха такую шубу и улегшись в ней в сани. Рукава ее были просторны, как у поповской рясы, воротник, если его поднять, закрывал голову на четверть выше мужской папахи, а опущенный лежал на спине овчиной наружу, доставая до поясницы. Люба надела на свое пальто шубу, потонула в ней, запуталась валенками в по́лах, и Ленька с Гришкой катались у нее под ногами, с дракой лезли под овчину, как в шалаш. Василий тоже обрядился: напялил отцовский кожух, старый островерхий малахай и взял двустволку. На улице было лунно, безлюдно.

— Ставь котел, греть воду под зайца, — подыгрывала вдогонку свекруха, загоняя в дом выскочивших Гришку и Леньку.

Дмитрий Лаврыч, завидуя, всерьез напутствовал с порога:

— Василь! Где пыж пробковый — то первый номер, заячий.