Память земли

Хорошо быть дома! Голиков шмякнул ложку горчицы на край тарелки, наполненной до каймы тушеным мясом, и стал есть. Окна в кухне, по-станичному заложенные снаружи ставнями, отделяли Голикова от уличной мозглоты; впереди было наслаждение — скомкать, отбросить липкие от просочившейся грязи портянки, влезть в кипяток промокшими с утра, холодными ногами. Сергей попробовал воду в тазу и, продолжая набивать рот, запивая чаем, стал раздеваться. Он носил не белье, а, точно физкультурники-подростки, трусы и майку. Оставшись в трусах, он сразу всем существом ощутил живое, напитанное влагой тепло кухни, оглядел жену в ее легком летнем сарафане и с размаху шлепнул ее ниже спины, звучно получив сдачу.

— Хватит! — Оба обернулись на дверь, за которой скрылась Мария Карповна, не терпевшая подобных вещей.

Хватит, — значит, хватит. Сергей доужинал, принялся намыливать голову, так же густо, так же истово, как всегда, возвращаясь из шахты домой, намыливались его отец и четверо дядьев, отмывая въевшуюся в поры угольную пыль. Сергей сохранял традиции. Шипящая пена забивала уши и зажмуренные глаза, изолировала его от всего окружающего, от жены, но Шура, несмотря на его завидный аппетит, на энергичное «шахтерское» мытье, все равно чуяла его взвинченное после Орлова настроение.

Никакой спецотдел не разбирался в коммунисте Голикове так уверенно, как Шура. Никто не награждал его качества такими криминальными определениями: фантазерство, легкомыслие, неуравновешенность. Всего этого Шура ни за что не прощала мужу, хотя себе разрешала охотно: она женщина, ей можно, даже идет. Его же за это — если бы, конечно, по правде! — надо в шею с партийной работы. Понаобещал заведующему районо новый методкабинет, заведующему райздравом — малярийную станцию, и несмышленые «раи» счастливы, не знают, что и методкабинет и малярийная станция — мираж, что Голиков сказал и сразу забыл, потому что всерьез помнит лишь про свои чертежи и таблицы… Терапевт Анна Ивановна, жена третьего секретаря райкома, делится с Шурой — супругой старшего начальника — новостями, и Шуре ясно как на ладони, что райком принимает легкомыслие Голикова за его умение оперативно менять курс в работе, а его пассивность к сельскому хозяйству — за рассудительную неторопливость, золотое, дескать, качество молодого хозяина.

Чушь. Боже, черт знает какая чушь! Сергей и без приклеенного к нему вранья лучше всех. Когда уж загорится высокой идеей, отдает за нее не только себя самого со всеми потрохами, со всем, что в нем есть прямого, чистого, но и собственную жену, собственную дочку отдаст, ни на секунду не задумавшись. Такому Голикову Шура прощает все, буквально обожает его — неуемного, принципиального, верящего.

Сергей в трусах стоял в корыте перед табуретом. Окуная в таз голову, скреб ногтями, изредка просил: «Дай воды промыть глаза». Шура лила из кружки в его мыльную, протянутую, как сослепу, горсть и всякий раз, будто это невзначай, опиралась то локтем, то ладонью о сухопарую мальчишескую спину мужа. Четыре с половиной года назад, до регистрации, она любила его гораздо меньше. Теперь же с каждым месяцем привязывалась все трепетней и, словно девчонка-десятиклассница, первозданней. Когда возвращалась домой и знала, что Сергей дома, чуть не бежала, замедляла шаги лишь потому, что неловко было перед прохожими. Она злилась, говорила себе, что нельзя так любить мужа, что надо обязательно держаться независимей. Так она и делала: без всяких поводов дулась или в самые неподходящие минуты супружеской нежности начинала возмущаться. Но много ли это помогало, если Шура была счастлива, что муж принес сейчас домой свои, еще не известные ей заботы, что шлепнул ее, жену, чуть лишь Мария Карповна скрылась за дверями; и это пристукнутое его ладонью место горело, точно припеченное июльским солнцем.

Покончив с мытьем головы, Сергей так же рьяно, «по-шахтерски», выкупался и, надев брюки, со вкусом натягивал штопанные Марией Карповной свежие носки. Шура перекрашивала в тазу в синий цвет старую светлую юбку, а он сидел рядом на крохотной дочкиной скамейке, наслаждался покоем.

Радость отдыха омрачалась лишь одним. Сергей самой кожей чуял приближение разговора с женой. Вопрос упрется в Орлова, которого она в последние дни ругала, а Сергей защищал. Она всегда, точно опытный прокурор, бывает отвратительно логичной, клюющей в самую точку, а он, Сергей, вечно должен давать показания. И хоть крушение мира, хоть потоп — от разговора ни за что не отделаешься. Действительно, Сергей услышал:

— Так что же у Орлова?

— Дело не в Орлове, — огрызнулся он, — а в тугой зимовке.

— То есть в тебе, — безапелляционно констатировала Шура. — Ты виноват в безобразиях.

Как раз здесь-то Сергею оправдываться было не в чем. Извините! Он-то знает, чем он занимался последнее время! И он стал излагать свою теорию, что если человек лежит в боевой цепи, то пусть лежит не для того, чтоб укрываться за буграми, а пусть, когда он не сволочь, бьет, совмещает прорезь с мушкой, а четкую, выверенную, как логарифмическая линейка, мушку — с врагом!