Память земли

Ой да тикла ричка, ри-ка, ой, ну-ка бы-э-истрая.
Ой да бережо-бережочки сно-есить.

Глухая бабка всматривалась в губы мужа, определяла по движению губ, когда ей вступить. Уловив нужный момент, запела громким контральто:

Ой да молоденькай з Дону казачочик,
Ай да и хорунжева про-е-сить.

Все было удивительно: чучела на верстаке, сосредоточенный Роз, набрасывающий в тетради какие-то значки, и эта диковатая, должно быть очень старая, песня, совершенно непривычная слуху Сергея. Он не мог понять, действительно это здорово или чудновато. Лавр Кузьмич дирижировал одной рукой, а другой, поставленной локтем на стол, подергивал кожу на кадыке, чтоб лучше получались вариации всех этих протяжных «ой да» и «ай да и эх». Когда песня кончилась, Фрянсков победно поглядел на сосредоточенного, явно растроганного Роза.

— Хорошо поете, — похвалил Голиков, чтоб подладиться к хозяину.

— Поют в церкви, — назидательно ответил Лавр Кузьмич, — а у нас играют.

Сергей покосился на часы на руке и уже без околичностей спросил, что думает Лавр Кузьмич о завтрашнем собрании.

— Я скажу, чего вы думаете, а не чего я! — ответил Фрянсков. — Вы думаете, как я завтра проголосую. И требуется это вам для завтрашних протоколов, а не потому, что заинтересовалися мной, трудящимся человеком. Рази вы спросили, как мое здоровье? Нет! Или спросили, об чем я в своей трудовой жизни мечтаю? Тоже нет!

Сергей помаргивал, а Фрянсков, горделиво взглядывая на Роза — дескать, Лавр Кузьмич, он и не такое отпаяет сейчас начальнику, — говорил:

— Четвертый десяток строю я социализм, а до меня в хату первый раз пожаловал секретарь райкома. И чего ж он, боже ты мой, спрашивает?.. Давайте уж тогда я вас, товарищ Голиков, спрошу! Вы хоть где-нибудь на всем Дону встречали места лучше наших?

Сергей задумался. Действительно, во всей Ростовской области он нигде не видел более богатой земли.

— А хужее той, куда нам ехать, наблюдали? — продолжал Лавр Кузьмич допрос.

Да, Сергей не наблюдал и худшего. Участки завтрашнего заселения представляли собой удаленные от реки, высоко поднятые вздыбленной степью черствые равнины. Среди этих сухих, исхлестанных ветром равнин переселяемые благодатные станицы были как бы оазисом в пустыне. Именно этот оазис сейчас ликвидировался, отходил под море, а люди должны были ехать в пустыню.

— Уж раз вы жаждали беседовать, — витиевато говорил Фрянсков, — то не поглядывайте на свои часики, а послушайте в подробностях про меня.

Голиков раздраженно кашлянул. Вместо разговора о завтрашнем собрании сиди в гостях, выслушивай то песенки, то прибауточки хозяина. Видимо, руководители проявляют не такой уж бюрократизм, когда для беседы вызывают товарищей к себе в кабинет.

— История моя, — неторопливо завел Фрянсков, — имеет поучительное название: «Как я всю свою жизнь собирался жить».

Он словно специально играл у Сергея на нервах. Предупредив, что идти надо «издаля», с первой империалистической войны, он начал:

— Отбыл я ту войну целиком всю. От звонка до звонка. Вернулся сюда, в родный дом, и, хоть измученный был, как на льду крокодил, принялся производить здесь революцию. Вот этой рукой, — Фрянсков показал свою руку, — и этой самой сашкой, — кивнул он на клинок, привешенный к стене. — Произвел и думаю: теперь начну жить в полное удовольствие, поскольку все мое — и воды, и недры, и полнодержавная моя власть.

«Нет, — говорят мне, — трошки потерпи. Надо провести еще борьбу с голодухой, тифом, а самое главное — с бандами».

«Пожалуйста», — отвечаю. Опять вооружаюсь дорогой подругой сашкой, теряю в бою ногу. Вот тут была у меня коленка. — Он звучно постучал по деревяшке, пристегнутой к культе. — Так меня в ту коленку и засветили пулей. Засветил есаул Кошкин. Я конем на него скакал, он хотел мне с нагана в живот и промазал в растерянности. Ну, ближа к делу. Бандитов стребили, голодуху прикончили, теперь-то уж живи!

«Нет, говорят, давайте коллективизацию и пятилетки по четыре года».

Дали. А тут вот он, Гитлер. Прикончили и Гитлера в его собственной берлоге. Не скажу, что я его рубал лично, но восемнадцать тысяч пятьсот рублей своего с бабкой сбережения пожертвовал на танки. А как взяли Берлин, мы пять лет спать-отдыхать или разогнуть горб не помнили и с полной честью провели восстановительный период. Теперь-то уж во все удовольствие можно жить!

«Нет, говорят, давай, Лавр Кузьмич, преобразовывай климат. Метися с хутора, а уж после начнешь жить». А мне семьдесят шесть. Завтра ни встать ни сесть. — Очень довольный собой, своими рифмами, Фрянсков захохотал, блестя голыми деснами.

Он сделал знак бабке, та принесла соленый арбуз, порезала сверху вниз на скибы, развалила на стороны огромным бордовым цветком. Лавр Кузьмич ковырнул из бутылки картонную штампованную пробочку, разлил водку по стаканам.

— Не гребуете с нами? — спросил он Голикова.

Из-за язвы пить Сергею не полагалось, но он взял стакан, чокнулся с мужчинами, с бабкой и выпил.