Памяти Фриды

Мое самое сильное впечатление от собственной речи - люстра, свободно плавающая под потолком. Все плыло и колебалось в духоте, превращаясь где-то внутри, как всегда у меня, в гулкий, ухающий стук сердца; оно стучало в ушах, в горле, в животе и стуком своим заслоняло все звуки и даже мой собственный голос. Однако одобрительный отклик зала я чувствовала непрерыв-но - не ухом, не глазом, а кожей - какую-то нашу с ним общую теснящую и радующую тревогу. Когда зрение секундами прояснялось, я видела Фридину черную - тогда еще черную! - голову, склоненную над бумагой: она записывала.

Я прочитала вслух стихи Ю. Нейман и Я. Акима, злостно перевранные Ереминым, - прочита-ла их целиком, восстановив перед слушателями в истинном виде; спросила у Еремина, кто он такой, чтобы похлопывать по плечу Заболоцкого ("Стихи Заболоцкого имеют право на существо-вание", снисходительно писал Еремин), предсказала Рябову (этот издевался над Цветаевой в "Крокодиле") и Еремину, что Заболоцкий и Цветаева войдут в историю как замечательные поэты, а имена Еремина и Рябова люди будут помнить только как имена гонителей: "Хоть бы о своем будущем подумали, сказала я, - где-нибудь в собрании сочинений Цветаевой в примечаниях мелким шрифтом будет упомянут с нелестным эпитетом Рябов".

В ту минуту, когда я, совсем задохнувшись, на ощупь наливала себе воду в стакан, мне из президиума подали записку. Нечего было даже и думать читать: я не видела уже ничего, даже люстры.

Выговорив все, что мы приготовили вместе с Фридой, я сошла с трибуны (навстречу мне шел выступать Каверин), напялила пальто и выбежала на улицу. Фрида осталась в зале на своем посту: записывать. Я села на первую тумбу. Дышала, ловила ртом дождинки или хлопья - шел мокрый снег. Когда мне стало полегче, я, под фонарем, развернула записку.

"Я вас люблю. Ф." - написано было крупным милым почерком.

Помню, я громко рассмеялась, сидя одна на тумбе.

Фрида была довольна моим выступлением. Запомнив мои слова о будущем Еремина и Рябова, она часто потом повторяла:

- Подонки тем и отличаются от людей, что они никогда не думают о будущем, даже собственном: только о выгоде для себя и притом сейчасной, сегодняшней.

И в обсуждении в Союзе моей книги "В лаборатории редактора" (1960) Фрида принимала самое сердечное участие, хотя и не выступала. Защищать меня не было нужды: обсуждение шло благосклонно. Однако, тихонько сидя в пятом-шестом ряду с блокнотом на коленях и записывая все выступления, Фрида в уме готовила мой ответ, мое заключительное слово. И каждые десять минут я на трибуне получала от нее записочку приблизительно такого содержания:

"Отвечая 2, не горячитесь, не стоит: конечно, он несет чепуху, но безвредную. Ее можете пропустить мимо ушей; а человек он хороший".

Или иначе:

"Известно, что V, который сейчас так горячо соглашается с Вашими нападками на самоупра-вство редакторов, сам, когда был редактором, совершенно испохабил рукопись нашего друга X".

У Фриды в мозгу была устроена словно особая картотека: она отлично помнила, кто, как, когда и где выступал, кто и при каких обстоятельствах и в каком духе и даже какими словами высказывался. Да, она, кроме всего прочего, была на редкость толкова. На перевыборах я всегда садилась рядом с нею; она производила работу вычеркивания спокойно, уверенно, с большим удовольствием и ни у кого не справляясь; я же каждую минуту теребила ее. "Фридочка, а кто это Балашов? Что мне с ним делать?" Фрида мгновенно и безо всякого усилия обращалась к своей невидимой картотеке. "Балашов, терпеливом шепотом объясняла она, - неужели вы не помни-те? Это тот подонок, который, когда Николаева давала отвод Грибачеву, крикнул..." Я вычеркива-ла Балашова. И, погрузившись в список, наталкивалась на очередного незнакомца, и снова осведо-млялась у Фриды, и незримая картотека снова в одно мгновение выдавала мне нужную справку. "Нет, этого оставьте, шептала мне Фрида. - Разве вы не помните? Когда началась травля "Тарусских страниц", он..." Я оставляла. Мы тихо сидели в углу и вместе делали свою работу.

Однажды случилось так, что я была очень занята и на какое-то предвыборное собрание не явилась. Фрида выговаривала мне: на этом собрании какой-то из крупнейших наших гангстеров прошел в правление большинством всего в один голос. "Вот видите, - корила меня Фрида, - если бы вы пришли, вы бы наверное его вычеркнули, и этого бы не случилось".

Зато как ликовала она, когда мне (сказать по правде, совершенно случайно) удалось на пере-выборном собрании весною 1962 года добавить к списку восемь человек - и, таким образом, восемь человек из официального списка, восемь самых что ни на есть махровых подонков провалились, к великому негодованию начальства.