Памяти Фриды

"Дорогой друг! (Иногда она писала: "Дружище!") Не можете ли Вы очень быстро прочитать эту книжку и, если она Вам придется по душе, прийти послезавтра на Президиум? Я просила прийти еще Z и X. Автор книги когда-то резко высказался против Суркова, и теперь его не принимают в четвертый раз, хотя человек он талантливый и (подчеркнуто) очень хороший. Если его и сейчас не примут - ему погибать: он живет всей семьей, впятером, в одной комнате, а квартиру ему не дают: "не член Союза". Я уже говорила о нем с таким-то и таким-то".

Жаль, что эти записочки у меня не сохранились. Но я хорошо их помню. Причины, почему не принимают того или другого Фридиного подопечного, часто менялись ("еврейская фамилия"; или "он переводчик, а у нас стараются не принимать переводчиков"; или "поссорился с Соболевым"); беды - тоже ("если не примут - им конец, потому что там бабушка больная, и поликлиника хорошая необходима"); менялись причины, беды, характеристики, но сущность Фридиной прось-бы была всегда одна; вступитесь, помогите, позаботьтесь о человеке, которому худо, к которому несправедливы; вглядитесь в эту судьбу, прочитайте книгу... Я прочитывала, убеждалась во Фридиной правоте, шла на Президиум (однажды мне довелось поспорить там с самым главным антисемитом приемной комиссии, Алексеем Марковым) - и иногда, после выступлений всех мобилизованных Фридой друзей, Президиум объявлял человека принятым - к великой радости Фриды!

Почти каждое мое выступление в эти годы в Союзе было возбуждено, подготовлено, вынянчено ею.

Обе мы были участницами альманахов "Литературная Москва". Там, во втором томе, Казаке-вич напечатал мою статью" отвергнутую всеми журналами: "Рабочий разговор"; в третьем - впоследствии несостоявшемся! - томе должна была напечататься прелестная Фридина вещица, "Катя и Аня", которую, по просьбе Казакевича и Фриды, готовила к печати я. Обе мы сочувство-вали этой смелой редакции; к тому времени Фрида была дружна с Казакевичем. В марте 1957 года, прочитав в газете подлую и грубую статью Еремина о "Литературной Москве", мы решили непременно идти на пленум и непременно отвечать Еремину. Будущий автор "Перевертышей" выполнял свою обычную миссию: перевирая цитаты, искажая мысли, делал прямой политический донос на редакторов и авторов, при этом донос совершенно особенный: не начальству, которое само дало ему приказ донести и потому ни в каких доказательствах нужды не имело, а читателю, темной части читательской массы, в глазах которой следовало обосновать уже предрешенный всеми инстанциями конец альманаха.

На утреннем заседании мы сидели с Фридой рядом недалеко от трибуны. Не помню, выступа-ла ли она утром или уже после перерыва, но во всяком случае раньше, чем я помню, что, как и на всех, кто поднимался на трибуну, я и на нее, такую для меня уже знакомую и привычную, взгляну-ла тогда "свежими глазами", как бы впервые, и опять увидела ее такою, какой увидела и в самом деле в первый раз, в Ташкенте, в 1942-м - и то же было сейчас, как и тогда, бьющее в глаза впечатление от ее голоса, лица, улыбки, - чистоты, сдержанности, даже застенчивости и вместе с тем - силы. Да, Фрида выглядела на трибуне по-детски застенчивой, даже смущенной, словно ученица, впервые выступающая на школьном концерте, не знающая, куда руки девать под обра-щенными на нее взглядами, - и в то же время, как всегда, исполнена чувством собственного достоинства и решимости.

Сейчас на трибуне высказалась она очень коротко, определенно и ясно. В ответ на обвинение в том, будто авторы "Литературной Москвы" занимаются очернением нашей действительности, что хорошие стороны будто бы не показаны ими, а дурные подчеркнуты, Фрида сказала: "Неужели каждый раз, когда говоришь о каком-нибудь черном пятне, нужно непременно указывать, что рядом все остальное - сверкающе-белое? Если человек видит на улице Горького дым и пламя и кричит: "пожар!" - неужели, прежде чем закричать, он обязан перечислить те улицы и те дома, где всё благополучно и пожара нет? К примеру, так: на улице Станкевича не горит, на улице Герцена не горит, на улице Чехова не горит, на Пушкинской и на Садовой не горит (в зале рассмеялись), а вот на улице Горького пожар! Если мы станем поступать так, то т. Еремин будет, по-видимому, вполне доволен, но я боюсь, что дом на улице Горького успеет сгореть".

Зал или, точнее, та часть зала, ради которой стоило подниматься на трибуну, - проводила Фриду дружескими и благодарными аплодисментами. Ее любили.

Фриде очень хотелось, чтобы говорила и я. Мне тоже хотелось, но чувствовала я себя в этот день плохо, шарахалась от света и звука и не была уверена в своих силах. Я сказала ей: в перерыве пойду домой, полежу, а там что Бог даст. Но Фридочке не хотелось меня отпускать. Она пошла вместе со мной; мы шли пешком, бульварами, присаживаясь на каждую скамью; и здесь на скамеечках Фрида выспрашивала меня и на ходу редактировала мою будущую речь. Она прово-дила меня до самых ворот, а через два часа заехала за мной в такси.