Памяти Фриды

Для Фриды - как, впрочем, и для меня самой - это было сюрпризом. По каким-то обстоя-тельствам мы не виделись с нею в дни, предшествовавшие собранию. На самое собрание я опоздала, и, хотя Сара Эммануиловна Бабенышева сразу через весь зал проводила меня к Фриде, которая, по обычаю, заняла для меня место рядом с собою, - мы не успели с ней обменяться и словом: председательствующий уже окончил читать список, составленный партийной организа-цией, и для порядка осведомился, нет ли у кого добавлений; человека три выкрикнули по одному имени; тут и я попросила слова и предложила восемь имен, которые и были внесены в список - ко всеобщему, и моему в том числе, удивлению.

Минутная удача (за которую впоследствии Московской организации писателей пришлось тяжело расплачиваться) привела Фриду в восторг, она рассказывала друзьям, как я встала и что я сказала, множество раз - до меня отовсюду доходили эти ее ликующие сообщения, - и один раз она просвещала несведущих даже при мне.

- Список уже оглашен... - Фрида таинственно понизила голос, как будто пересказывала "Пещеру Лейхтвейса". - И вдруг встает Лидия Корнеевна, очень благонравно просит у предсе-дателя слова, вынимает из сумочки какую-то бумагу и опять очень тихо и вежливо просит разре-шения добавить к списку несколько имен. (Фрида выдержала паузу.) Председатель от этой тихости и вежливости совершенно растерялся и - разрешил. (Пауза.) И тут Лидия Корнеевна называет, уже очень громко, целых восемь фамилий! Воробьев, Турков, Огнев - всё порядочные люди. Их, некуда деться, включают в список, и... (радостный смех, круглые глаза) восемь подонков проваливаются! Такое (она жмурит глаза, словно вкушает мороженое), такое увидишь только в счастливом сне...

8. ТРИНАДЦАТЫЙ ПОДВИГ ГЕРАКЛА

Тринадцатым подвигом Геракла, вершиной Фридиной спасательной деятельности, ее мультан-ским процессом было безусловно дело Бродского.

По ее просьбе я познакомилась с хулиганской статьей о поэте в "Вечернем Ленинграде"; по ее просьбе вместе с нею написала письмо в ЦК партии. По ее совету - письмо к одному из деятелей аппарата ЦК, которое она приняла как предисловие к своей записи.

Это дело войдет не только в биографию поэта, не только во Фридину доблестную биографию; оно войдет в историю общественной жизни нашей страны.

И не потому, что кто-нибудь его раздул, искусственно придал ему несоответствующее значе-ние. Нет. И не потому даже, что в толстых пыльных папках сияют лучезарные имена Ахматовой и Шостаковича, что листы судебного дела украшены именами Чуковского, Маршака, знаменитых иностранцев. Не потому, как думали некоторые, что группа литераторов - Н. Грудинина, Н. Долинина, Е. Эткинд, В. Адмони в Ленинграде, Ф. Вигдорова, Е. Гнедин, Р. Орлова, Л. Копелев, я в Москве - боролись за освобождение Бродского каждый день, не давая никому остывать, отсту-пать, забывать. Его и без нас не забывали; недаром за него вступились более пятидесяти молодых ленинградских литераторов; и целая группа геологов; и деньги для него собирала интеллигенция обоих городов; и ездили его навещать в Коношу не только близкие друзья, но и люди, никогда его в глаза не видавшие. Не мы, так называемые "защитники Бродского", своими хлопотами раздули это дело и придали ему такое значение; сама жизнь подняла и развернула над нашими головами, как знамя, требование освободить поэта.

Старики, пережившие царское время, увидели в деле Бродского пакостную отрыжку антисе-митизма. Фрида просила меня рассказать обо всем Самуилу Яковлевичу; когда я пришла к нему, он лежал в постели, укрытый, после очередной медицинской процедуры. "Дело Дрейфуса и Бейлиса вместе - вот что такое дело Бродского, - сказал он мне, прочитав статью в "Вечернем Ленинграде" и выслушав мой рассказ о лернеровских подлогах. - Когда я начинал жить - кругом была эта мерзость, и вот теперь, когда я уже старик, опять". Он завернулся в одеяло, сел, спустив с кровати ноги, снял очки и заплакал.

Людям среднего возраста, остро пережившим сталинские времена, дело Бродского напомнило судьбы раздавленных государством поэтов. В его лице мы защищали тех, кого когда-то задушили на наших глазах.

Молодежь, в особенности ленинградская, которая уже твердила наизусть стихи Иосифа Бродского, уже хмелела от его чтения, восприняла неправый суд как личное оскорбление - молодые ленинградцы говорили о суде над Бродским такими голосами, словно у каждого вырезали из груди живой кусок мяса.

Не было интеллигентного человека, которому дело это не наступило бы на какую-нибудь из любимых мозолей.

И всех вместе, людей любого возраста, присутствовавших на суде или только прочитавших Фридину запись, приводило в неистовство явное, наглое, демонстративное нарушение закона.