Памяти Лизы Х

Мастерская была пристроена вторым этажом к старому дому. Окна от пола до потолка, как будто аквариум на крыше. Художник хорошо кормился вождями, регулярно заказывали для колхозов, для районных домов культуры. Вождь и ликующий народ на полях. Или просто вожди без народа, в задумчивости в кабинетах, с газетой в руке, на просторах с кепкой, указывают в даль, морщинят лбы. Платили много, звания, выставки, газеты. Получал ордена, кланялся, лепетал благодарственные слова, смотрел в пол.

А потом бессонными пьяными ночами замаливал грехи: писал свое настоящее и относил в кладовку.

Иногда приезжали из Москвы-Ленинграда обласканные властью и деньгами маститые театральные или писательские люди, покупали его ночные картины в свои гостиные. Он был в моде, считался немного фрондер, немного романтик, загадочный восточный человек. Ему было за шестьдесят, худой, с темным монгольским лицом. Ходил медленно, опирался на палку с набалдашником — оскаленной мордой льва.

Лиза пришла к вечеру, художник спал, картины показывала его жена, сломаная балерина, давно уже молчаливая домохозяйка. Картины теснились в кладовке, накрытые простынями.

— Вам он отдаст и денег велел не брать, за спасение благодарен. Примите, он гений, мало кто может оценить здесь, а иностранцы к нам не приезжают.

Как жаль, что Ходжаев и Эльвира не видели его картин, думала Лиза. Вот он, восточный мир, романтический, вероломный, его не избежать, не угнаться, только склониться с горечью и восхищением перед его внезапной неотвратимой силой. Мир, для которого Ходжаев искал слова, и от которого бежала Эльвира.

Возница тащит арбу, на ней злодейка с узелком. Судьба, пери, ведьма. шайтаниха… Как будто вырезанные из картона фигуры. Лиц нет, она скрыта паранджой, темная, а возница белый, в остром колпаке базарного циркача, забрызганный красным, кровью. Оба в ярком мареве посреди темноты. По краям — рыбы, камни, деревья, как будто ребенок рисовал, простые, маленькие, застывшие покинутые игрушки. И во всем такой страшный хаос, от которого бежать и бежать, даже если уже невозможно. Картина показалась ей знакомой. Вдруг у нее слегка закружилась голова, устоять, на арбе, не упасть, только покачнуться. И узелок не выронить. Лучше впрячься самому, устойчиво, катить, катить, сам себе хозяин. Да, она теперь катит. А раньше узелок прижимала не уронить? Где? Снилось ей это, когда-то, впервые в поезде, с Пелагеей. Как просто, Пелагея была возница. А потом? И потом снилось иногда. Редко, к счастью. Долго жила Лиза, запомнила сон.

— Вот эту, только я хочу купить.

— Елизавета Темуровна, возьмите просто так, муж на этих партийных заказах столько получает, что вам и снилось.

— Спасибо. У вас есть мой телефон, всегда можете обратиться ко мне.

— Это вам спасибо. Я не буду его будить, он позвонит потом, я вас отвезу домой.

Ехали молча, как связанные печальной тайной.

Дома Лиза развернула картину и отпрянула. Зачем взяла ее? Ведь смотреть страшно, поставила лицом к стене. Привыкну. Ночью думала, пыталась представить как историю, как сказку. Может, он тащит на арбе свою жену, умершую, а в узелке у нее душа. Отдельная теперь от ее самой. Банальность какая лезет в голову. Не разгадать тайну, пусть останется нетронутой слепыми словами.

Тайна учила бесстрашию. Неизвестное не должно пугать, к нему всегда можно подготовиться: вырыть окопы, насушить сухарей, бинты-йод запасти, воду, изюм, орехи, теплые носки. Умереть, если не получится пережить.

Что еще такого может быть, что я не пережила еще? — думала Лиза. Со временем ее оставило любопытство к жизни. Надо ли жить завтра только в надежде на приятное, уже прочно испытанное, без ожидания подвоха? Иной раз ей казалось, что она уже может спокойно умереть. Без сожалений, без страха. У нее не состоялся правильный уклад жизни. Уклад жизни — вот что цепляет человека за жизнь. А ее уже ничего не цепляет, и никто.

Лиза пригласила своих больничных на день рожденья. Ей принесли подарок — большую хрустальную вазу. От нее сверкали радостные блики на столе.

Гости рассматривали подаренную картину. Сестра хозяйка Ирина Степановна не одобрила: слишком медицинская, будто крови набрызгал, да и видно, что нездоров психически. Жуткая картина. Гости согласились с ней. Красиво, конечно, но неуютно, чтобы все время на нее смотреть. Лучше бы пейзаж какой, или натюрморт.

Но Лиза примирилась, вытаскивала ее, когда мучила бессоница, даже играла с ней по-детски, разговаривала: я твое сердце вынула и в котомке несу. Спрыгну с арбы и все, останешься ты без сердца, начнешь спотыкаться, падать, ноги станут прозрачными, неслушными, оставят тебя. Беги, беги, исчезнут ноги, исчезнут руки, и ты исчезнешь в темноте. Останется крик, и он затихнет в темноте. Как не было тебя, покорный возница.

Нет, наоборот, сейчас побегу быстро-быстро, арба покатится вниз-вниз, ты упадешь и умрешь, черная ведьма, старая злодейка. Отберу твою котомку, а там моя вечная жизнь притаилась. Съем ее съем, и навсегда останусь.