Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Обычно их числят по языческому департаменту — мнение столь трезвое, что мы в его резон входить не станем. Камилла Палья, американская расстрига феминизма, предложила компромисс: звездный культ соединяет неизжитый паганизм с католическим почитанием святых. Интересней, но мы и этой версией пренебрежем, тем паче слишком на виду ее истоки — поп-артом вдохновленная иконография, в которой Элвису и Мэрилин вольно играть личинами и масками, перетекая из обаятельного варварства языческих парилок в купель крещения и далее соотнося свой баснословный облик с Искупителем и Приснодевой. Обзаведемся собственной догадкой. Популярная культура, преимущественно в женской вокальной своей ипостаси и независимо от исповедных девичьих корней, есть дочернее преемство христианства и такое свидетельство его современных вибраций, когда во вздохах сирен слышны отзвуки древних констант этой веры, свершается их прямодушное возвращение в песенном обряде и мифе. Проще говоря, это женское христианство, изливающееся с авансцены pop culture, в шелесте денег и адресованное миллиардной толпе. В том нет дурного: отчего б не вспомнить, что и в первые, палестинские дни этой веры женщины тянулись к Иисусу, что притчи евангельские полнятся денежными, меркантильными образами, что аудитория и ближайшие спутники проповедника были людьми неучеными и что на исходе второго тысячелетия христианской религии ее паства, должно быть, сравнялась с числом потребителей массовых зрелищ, с гребня которых Селин Дион оплакивает затонувший корабль. Правила хорошего тона требуют более пристальных доказательств; они таковы.

Во-первых, возглавительница певчих дев назвала себя Мадонной, и в жесте ее — не кощунство, не расчетливый, хоть и рискованный рыночный вызов, чтобы и в имени вознестись над крещеным женским сообществом, объявив себя первой дамою света (примадонной, по-оперному), но инстинктивное профессиональное знание. Знание природы вещей, с которыми каждодневно работаешь, и конфессиональной субстанции искусства, в чьей сердцевине обитаешь. Верблюду ясно, что во исполнение горчайших экзальтаций старшего Карамазова-брата идеал Мадонны сливается здесь с идеалом содомским и тогда приходит нестерпимая красота, эта страшная и ужасная вещь, а еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как в юные беспорочные годы. Черт знает, что такое даже. В содоме ли красота?

Во-вторых, христианство есть религия утешения. Хочешь жизни, плодоношенья ее, родового бессмертия в череде возобновляемой плоти, радости от семейной поруки, — направь стопы к иудеям, советовал русский философ. Но когда подступают слезы, сжимается горло и сердце требует страданий, дабы живительно омыться скорбью, — в церковь, в церковь пойди, говаривал он же и долгие годы с церковью спорил, ругался, отвергая дары ее и с ними, за неимением других, примиряясь: соборовался, уверяют, беспрекословно, даже с охотой. Пение див, как было сказано, утешающее. Оно о всех кораблях, погибших в море, о всех, забывших юность свою; неискоренимость беды побеждаема в нем надеждой, соблазну назначено отполыхать и угаснуть, искушению не дано первенства над любовью, потому что любовь — это главное, врачующее искушение, и ему не нужно противиться. В средневековой исламской поэзии сугубо ценилось, если скабрезности исходили от женщин. Была на тюркском Востоке отменная стихослагательница Мехсети, любившая живописать свои романы с крепкими парнями из простонародья, например с базарным мясником: тот брал ее за ноги, как овцу, ласково опрокидывал навзничь, аккуратно, но сильно разделывал, и потом они оба смеялись. Утешение, соболезнование, промывание ран удаются женщинам не хуже скабрезностей, и не только мужчины готовы подвергнуться этой испытанной терапии.

Отметим, в-третьих, особую религиозную сладость их песнопений, у нее самые древние, самые изначальные корни. Сладчайшим называли Иисуса. Сладкопевцем прозвали Романа, величайшего восточного храма гимнографа; крещеный еврей, сочиняющий мних, он пришел в Константинополь из Бериты-Бейрута, и кондаки его полторы тысячи лет исполняют в православных церквах. Но сладость — не свет с Востока, окутан ею и церковный Запад, неизбывно сочащаяся медоточивость, розовая нектаричность заполняют католический культ Богоматери, и не меньше того приторны обряды темнокожего протестантизма, регулярно поставляющие певчих дев.