Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Летописцам идей и событий, в массе своей равнодушным к необычным феноменам духа и тела, к новой психоантропологии, не уйти от гипотезы происхождения загадочного племени эстрадных певиц, так обязывающе названных дивами. История знает сверхпопулярные женские голоса, ими не удивишь, но нынешняя генерация звезд, и в том ее абсолютная новизна, вырвалась из территорий известности, освоив мифологическую участь всеприсутствия (осознать перемену позволяет новелла Кафки «Певица Жозефина и мышиный народ», в параболической форме трактующая и об этом). Каких-то полтора десятка лет тому о них, как об особой биологической популяции, еще не догадывалась даже взрастившая их впоследствии поп-культура. Кэйт Буш, к примеру, могла б играючи заткнуть за поясок с дюжину теперешних владетельниц сердец, но волей объективно-исторических причин (коммуникации тогда уже имелись — не было настройки на волну и готовности к тотальной сдаче сладкогласию) не доросла до земшарной отзывчивости, до повсеместного отклика на свою стойкость и жалобу, что удается не превосходящим ее ни талантом, ни волшбою, ни рвением сиренам девяностых. И уж подавно не было созданий этих в роке, который тем отличен от popular culture, что не ведает всемирности и не домогается ее. Такое суждение, вероятно, покажется странным, но я настаиваю: рок, взятый в чистейших, беспримесных образцах, рок, раздвинувший аудиторию до десятков и сотен миллионов двуногих без перьев и в оных, сроду не обращался ко всему человечеству (даже когда прямо адресовался к нему) и не пытался сформулировать его универсальную идеологию. Рок-музыка выражала ценности определенной среды, поколения, бунтарского класса и этим ограниченным в социальном пространстве и времени сферам посвящала свой вызов, пример и послание. Классический, со всеми его ответвленьями, рок, окончательно извергнувший свое бытие в чудной блевотине панка, на исходе 1970-х — это представительство конкретного, а не универсального опыта, групповой, а не гуртовой чувствительности. Обдолбанный Вудсток не для того валялся в грязи, чтоб упокоиться на волнах общечеловечьего братства («Му generation», — кричали и пели и ломали гитары «The Who»). Абстрактные категории соборного всеединства, безусловно, кое-что значили в сбивчивой иерархии его мозга, они декларировались в листовках и песнях, однако насущной задачей представлялась хиппистская свальная коммунальности Непала и Калифорнии — взаимообразное трение двух-трех десятков знакомых тел.

Из всех зрелищ (не беря в расчет спорт или кино) осязаемая всемирность присуща лишь опере, откуда поп-дивы заимствовали божественную этимологию своего имени и основные манеры культурной репрезентации тела и голоса. Опера — католический жанр, не случайно развившийся близ Ватикана. Оперный исполнитель попирает ногами не сцену. Он пребывает в области волшебных трансфигураций, на мистериальной арене мировых и космических соответствий, и вагнеровский Байрейт в той же степени воплощает искания арийского духа, в какой реализует конструктивные возможности устремленного к синтезу жанра. Певец оперы обращается ко всем людям Земли и стоит на земном шаре, ибо он его председатель, и когда знаменитая, разделившая зоны влияния теноровая троица (христианские обертоны еще пригодятся), возвышаясь над уровнем моря, открывает собой всепланетное развлечение наподобие Олимпиады или футбольного Кубка, этот тезис подтверждается акустически зримо.

Современная поп-культура, особенно в лице сирен, — наследница священной оперы, столь же умопостигаемой, сколь сущей, обретающей реальность в альянсе очевидной яви и невидимых планов своего символического естества. Находясь в центре сна и у завязей грезы, поп-культура насылает обольщения к изголовью всего человечества. Ее когда-то простенькая форма, вбирая множество картин и образов из высших эшелонов творчества, становится все тоньше, изощренней и пресыщенней — не постмодерней, а роскошней, и нужно ль говорить, что специфическая, попсой усвоенная роскошь, все эти драгоценности египетских гробниц, сизый дым кадильных воскурений и златотканая парчовость ренессансных балдахинов — прерогатива оперного действа. (Сестринское братание и восприемное родство двух искусств было возвещено припасенным к барселонской Олимпиаде клипом с участием Монтсеррат Кабалье и Фредди Меркьюри, где преувеличенное мужество Фредди смотрелось, естественно, фикцией. Легко превращаемый в женщину, отчасти ею бывший, он скорее призывался на роль андрогинной дивы и безупречно утолял людскую жажду сладкогласия.) Наконец, звучание попсы, достигая слуха всех и каждого, именно из-за своей всепроникающей универсальности обретает мистическое измерение какого-то благовествования, чуть ли не апостольских — женскими устами — возглашений к народам, главным образом, как заповедано традицией, необрезанным. И тут вырисовываются контуры уже не новой оперы, а новой или очень старой церкви. Дьявольская разница и совершенно иная перспектива, заставляющая еще раз поразмыслить о религиозном генезисе идолов массового сознания.