Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Непоправимый ньюйоркер, он окружен европейской молвою и славой, толпы заснятого Барбарой Коппл народу ищут дотронуться до него, разжиться автографом, исподтишка щелкнуть фотозатвором; скромный концерт, в какой бы город он его ни привез, утопает в сентиментальных слезах и глохнет в шквалах энтузиазма, но один неподражаемый звук слышен, сколько ни забивай его аплодисментами, — брюзжание неврастенической псевдоисповеди: собаки, ванная, лекарства, гондольер, жратва из мусорки, старость, любовь, все, что вы знали о сексе и боялись спросить, а мой аналитик говорит, чтоб я попробовал. Исколесили Европу, вернулись в Нью-Йорк, навстречу вышли папа и мама, ему 96, она помоложе — 93 с половиной. Будь Вуди аптекарем, он заработал бы больше, рассуждает не утративший замечательной шевелюры отец. А мое мнение, шевелит ярко-алыми губами мамуля, что с азиатскими девушками гулять нечего, если так и дальше пойдет, евреи вообще скоро вымрут. Кореянка стоит подле и ласково улыбается.

Барбара Коппл мечтала заполучить настоящего Вуди Аллена и услышала великолепно разыгранный, непроницаемый монолог, слившийся с голосами его киногероев, ничего не прибавивший к их говорению из рассыпанных осколков сознания. Она осколки собрала, сложила из них композицию, еще раз прокрутила акустику, и сквозь руководимый кларнетом любительский джаз вновь просочился носоглоточный тембр — заполнив весь кадр, завиваясь над веницейским каналом, торя звуковые дорожки в родимом рассыпчато-каменном Яблоке. Перед нею был Зелиг из греческого ресторана, летчик, индеец и негр, существо с множеством «я» и без определенных признаков пола, безличная мужедева, одержимая страстью рассказывать свои сны.

07. 05. 98

БЛАГАЯ ВЕСТЬ СИРЕН

Ударившись о глыбу льда, корабль будет ранен, в дыры хлынет инъекция Океана, корпус, явив небосводу корму, промерит всю толщу и станет ржавеющим левиафанным форпостом донного праздника, в труху обратятся скелеты, бельевое голландское полотно и камчатные скатерти, проглоченные рыбами кольца, ожерелья, монеты тускло заблестят сквозь фосфор и обрушат котировку темноводных бирж, века назад воздвигнутую золотым запасом галеонов, — но смерти нет, и не бывать «Титанику» поживой глубины, пока Селин Дион не допоет любовь. Сирены древности истребляли корабли соблазном голосов. Чтоб совладать с обманом, герою странствий пришлось измыслить одну из первых концептуальных композиций: веревки для себя, воск для ушей матросов, плебс на веслах слышит тишину и не догадывается, чем ему грозит звучание, аристократу ведомо острейшее из наслаждений — зрелище собственной гибели, от которой он хитроумно застрахован. Еще бы жиру, войлоку и меду, да к этой приторной податливости немного социального протеста, допустим, требование принимать в художественные академии всех желающих, поскольку все равны перед искусством — и вылитый Йозеф Бойс, заменивший бородой и шкурой шляпу. Сирены современные, и в том числе Селин Дион, уже не губят, а мирволят. Где раньше была смертельная ловушка, там сегодня округа спасения, эскортирование слабых и недужных, блаженный конвой потерпевших, неподдельность акустического утешения. Они желают пусть не уничтожить, — размягчить и продавить материю несчастья, сделать ее менее фатальной. «Титаник», показав, каким должно быть творчество, созидаемое артистической элитой на потребу миллиарда зрителей и ради миллиарда долларов, не оставил в неведении и относительно канонов планетарного пения. Обогревающее милосердие, елей с бальзамом, соболезнование болезным и вместе — реяние ангелической светозарности, надмирное спокойствие, ласковый сомнамбулизм, будто остуженное свеченье обратилось в дух, в мелодию.