Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Русская литература растрескалась совместно с одноименным государством. Не то чтоб словесность вдруг окончательно скукожилась и затоварилась, — ничего нет пошлее разговоров на эту всем опостылевшую тему. Да оно и по существу неверно: любой долгожданный литературный финал неизбежно чреват новым утомительным колесом рождений и страданий. Но того, что еще было недавно, уже не вернуть, а что и когда будет после — Бог весть. Пока же упокоившееся советское государство — как если бы, по словам философа, подсознание могло быть смертно — и синхронная этому строю наземно-подземная литература двух последних примерно десятилетий в единой упряжке вовлекаются в зону ернического отпевания и кощунственной панихиды, а надрывные всхлипы буффонных заплачек заполняют очистившееся пространство, которому не суждено остаться пустым.

Они, к сожалению, даже не братья, Евгений и Валерий Поповы, и работают порознь, проживая на расстоянии — один в Москве, другой в Петербурге, но произведения их, сочиненные в разное время (соответственно «Душа патриота, или Разнообразные послания Ферфичкину» и «Будни гарема»), не сговариваясь, предстали миру дуплетом, как выстреленные из общей двустволки. Веселые похороны пережитого объединяют два этих текста, первый из коих, будучи напечатан тому уж лет шесть назад в провинциальном журнале «Волга», по-настоящему заявил о себе только нынче, в отдельном книжном издании, стилизованном под поп-артный календарь, лубочную книгу, потешный лексикон.

На Попова Евгения, сегодня почти уже классика, в середине семидесятых тяжким грузом возлагали, ложили и клали большие официальные ожидания, которые он вскорости подлейшим образом обманул. Предполагалось (было такое мнение), что этот многообещающий выходец из Сибири и участник совещаний молодых литераторов всем сердцем воспримет дозволенный к тому времени народолюбивый реализм старших по краю и области литтоварищей с тем, чтобы его самостоятельно понести дальше; он же, все более эволюционируя в цензурно непроходимый абсурдистский гротеск, сорняком прораставший у имперских заборов, доработался до участия в «Метрополе» и ардисовской публикации «Веселия Руси», после чего надолго застыл в обильном домашнем писании и непечатании. Дело так обстояло: нужно заполнить лист бумаги рассказом, его внимательно вычитать, выправить, переложить стопку листов на столе с места на место, затем эти страницы разорвать на мелкие кусочки, бросить их в унитаз и несколько раз за собою спустить воду (по памяти привожу из сравнительно поздней «Прекрасности жизни»). Неутепленных сочинений, однако, накопилось немало: глиняные юродивые Черепки с правдой о рухнувших Вавилонах, они в эру благодетельной гласности долго группировались автором в коллажные ансамбли и лоскутные покрывала, из-под которых, впрочем, выглядывали и более цельные формы, как, например, «Душа патриота». Центральное сюжетное событие этого текста представляет собой закатный советский специалитет — похороны генсека, да не простого, а самого «карнавального» и любимого, означившего своим именем единственную нереволюционную эпоху в нынешнем русском столетии. Концентрические круги, расходящиеся от тела Л. И. Брежнева, неловко уроненного в глубь погребальной околомавзолейной прорвы (его зарыли в Шар Земной — там, где всего круглей земля), совпадают с плавными вращательными движениями по взбудораженной, траурно-лицемерной Москве Евгения Анатольевича Попова и Дмитрия Александровича Пригова, обменивающихся прозаическими и стихотворными речениями, что в совокупности с разнообразными посланиями к Ферфичкину и образует композиционный скелет сочинения.

Попов и Пригов бродят по изнаночному царству Москвы, от одного памятного места к другому, подобно тому, как трясется по ухабам от деревни к деревне второе «я» Радищева или слоняется от мечети к мечети, слушая популярных проповедников-шарлатанов, «индийский принц» — главный герой романа-трактата «Три письма индийского принца Кемалуд-Довле к персидскому принцу Джелал-уд-Довле и ответ на них сего последнего», принадлежащего перу любимого тюркского просветителя Мирзы Фатали Ахундова. Но странное дело: чем больше времени проходит с момента завершения автором повествования, тем менее саркастичным и бурлескным кажется преисподнее странствие персонажей. В нем открывается не столько петрониевская насмешливая беспощадность, сколько тихая невозвратность Апулеевых ироничных хождений с непременно счастливой метаморфозой в финале. Или даже путешествие истины из эпохи стилизованной древности, по мановению Франсуа Фенелона отправившей отпрыска «греческого» монархического рода в плавание за жизненным опытом — на утлой античной посудине, меж островов с карликовыми государями.