Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Четыре романа молодого парижанина, подписанные именем вымышленного американца Вернона Салливэна, навлекли на Виана судебное преследование, поводом к коему послужили сразу два разномастных обстоятельства: во-первых, сам факт мистификации (Борис скромно означил себя переводчиком сочиненных им текстов), оказавшейся почему-то юридически недозволенной, во-вторых, возмутительное содержание произведений, в особенности двух вырвавшихся вперед скакунов этих кощунственных гонок. Одни названия чего стоили — «Я приду плюнуть на ваши могилы», «У мертвых одинаковая кожа». То были романы, до краев переполненные святотатством, насилием, расовой местью. Стилизованные под звездно-полосатый криминальный триллер, якобы его пародически пересмеивающие, они вобрали в себя состояние окраинно-пограничного американского черного бытия, продлевающего единичность мгновения смерти до целой жизни, которая тем самым с непрерывной смертью уравнивается, становясь от нее неотличимой. Профессиональный джазист из кафе «Табу», шансонье и любимец богемы, Виан исполнил блюз на крови, преступную, мелодраматическую песнь отщепенства, и ни один яйцеголовый мандарин — строчкогон-диалектик — не повел бровью в предчувствии, что именно этому вертлявому охальнику суждено в одиночку отстоять перед будущим честь направления, которое в ту пору представлялось незыблемым, всепобеждающим, Речь идет, конечно, об экзистенциализме, о триумфальном его поражении.

В литературном плане он не дошел также, как свет далеких звезд. Замкнутый породившей его эпохой, он заперт в ее истлевших смыслах без надежд на возрождение. Романы и пьесы Сартра справедливо лежат мертвым грузом, и только ранняя, спонтанно подступившая к горлу «Тошнота» в состоянии еще вызвать здоровый рвотный рефлекс. Белое письмо Камю, разумеется, лучше, особенно когда солнце палит нестерпимо, а в ушах шумят море и кровь, но стоило делу рефлексивно доползти до программы, как все растворилось бесследно в мутных потоках Орана, и чумные бациллы этой словесности уже никого заразить не способны: если что и осталось от трагического поражения беллетриста-философа, то разве лишь амазонка в Булонском лесу, бесконечно разматывающая под копытами лошади одну и ту же несбыточную фразу, да испанец-старик со своею собакой, да этот зной и грязь, и занюханная тоска — провинциальная неприкаянность колонии пострашнее любого фашизма.

Экзистенциализм казался неуязвимой индустрией и на то имел основания: его филиалы выдавали проценты с огромного капитала, размещенного по всему миру и чуть ли не на всех языках, включая аннамский, — сплоченная группа южновьетнамских писателей, забросив за спину сандалии, неутомимо, как муравей, годами шла по маршруту Сайгон — Париж, убежденная, что существование предшествует сущности. Виан, сотрудничавший в сартровском «Тан модерн» и безусловно захваченный глобалистской перспективой экзистенциальной словесности, которая начинала и выигрывала на досках судьбы, первым осознал или учуял нутром артиста, что победители разбили лагерь над пропастью и программный «роман с направлением» неудержимо валится в тартарары. Оснащенный скудным набором идеологем, которыми затыкались все щели Бытия и Ничто, он постепенно становился комичным даже в самых умелых руках. Пройдет еще несколько лет, и его перестанут читать даже трогательные пошляки из кафе с окрашенным в черный цвет потолком. И, однако, в самом этом стремительно обесценивающемся методе (его рецидивы, впрок наглотавшись, уцелели аж до наших эклектических будней и теперь кистеперой латимерией резвятся в водоемах словесности за компанию с бычками в томате) таилась чистота обаяния, с которой было жаль расставаться. Структурная схематичность конфликтов согревала опустевшее сердце. От теплых веяний ангажемента трепетали усталые крылья коллективной психеи. Резистантная непреклонность душевного состава многое говорила послевоенной воле и массовым представлениям. Виан всем этим воспользовался. Небольшая книжка «Я приду плюнуть на ваши могилы» содержала подарочный боекомплект экзистенциальных мифологем, переведенных на язык полицейского боевика о свойствах страсти. Здесь были (надпись на скале несмываемой краской) Отчуждение, Посторонний, Диалектика «Я» и «Другого», заключенная в страдающем теле Белого Негра, Расовый конфликт, Сопротивление без надежды на успех, Ослепление, Смерть героя и поверх всего — Торжество жанра, каковым этот жанр только и мог быть, если всерьез полагал себя сохранить для потомства.