Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Тем самым демократическая образность враждует с идеологией Стиля. Стиль — это монолог, главенство одного голосового усилия, победа над другими попытками речи, кляп на губах, покамест еще не проникшихся благодетельно-необходимым единством. Абсолютистская идеология Стиля есть деспотическое преодоление расхлябанного материала, которому следует навязать жесткую форму, осмысленную иерархическую структуру неравенства. Это стальное начало, вычерчивающее твердые бороздки по воску, а любое письмо и любая устная речь, обращенные к сидящему с залепленным ртом собеседнику, содержат в себе жало приказа, повеление выслушать, прочитать и немедленно выполнить. Стиль противостоит индивидуалистическим принципам демолиберализма. Вопреки старой близорукой сентенции, это не человек, но огромные толпы людей и соответствующие египетским числам потребности госдизайна, который, в свою очередь, есть порождение Стиля, его сквозного архитектурного и орнаментального исступления: чтобы зазвучал монолог, чтобы время застыло в пыльных складках знамен, в преувеличенном великолепии ритуалов, мундиров, бальных нарядов, бронзовых с прозеленью тритонов, чтобы оно осело на бархате императорских лож, — тысячи безымянно-безгласных хористов должны стать удобрением. Стиль — орудие тирании, сказал польский эмигрантский писатель, и был прав, ибо столь последовательное упорядочивание материи, пресуществляемой то в каменноглыбую тяжесть усыпальниц и химер, то в ангельскую светоносность исторических прозрений, может быть достигнуто лишь системами, обнимающими своим зрением весь окоем. Но Стиль и сам является тиранией, глубокой реакцией и сверкающей тьмой. Или уж он, как всякая нестерпимая красота, управляет той областью, где реакция и архаика сходятся с будетлянским прорывом, и недаром философ, первым напророчивший консервативную революцию в форме морозного византизма, понял проблему как изуверскую — стилистическую: все пусть провалится в тартарары, но эстетику сберегите, краски монархии без нее выгорят и поблекнут, а если уж суждено наблюдать последний римский пожар, то из окон жилища артиста Нерона — и сгореть вместе с ним. Закономерно, что почитатель философа, русский подпольный прозаик 70-х годов XX века, тяготея к «узору», каллиграфии и слезной, задушенной интонации, видя в них средоточие словесных художеств и, следовательно, мечтая о Стиле, вынужден был сто лет спустя прикоснуться ко всем черным стрелам из колчана своего вдохновителя, сызнова вычерпать всю надменную бездну его мракобесия, включая и однополый вектор любви.

История западной демократии есть история борьбы против Стиля. Без его одоления либеральное общество не смогло б утвердиться. Примерно четверть века назад эта задача была поставлена вновь, в основном применительно к эстетическим вертоградам постмодернизма, но зато с предельной отчетливостью вавилонского уголовного уложения. После девятого вала компьютерной революции и упадка Берлинской стены эту программную цель ретроактивно соотнесли и с другими территориями жизни и вскоре посчитали достигнутой, а садам было велено цвесть во всех полушариях. Идеология постмодерна (конца истории, по социально близкой версии постапокалипсиса), воспринятая как объективно возобладавшая реальность, что забавно перекликалось с разгулом провозглашенных ею возможных миров, стала политкорректным кодексом вседозволенности (это, конечно, оксюморон) и легализацией победы над Солнцем — над Стилем. Диалог, атмосфера доверия, отказ от пророчеств, действительно невозможных в местах круговой поруки. Нежелание иметь дело с какой-либо глубиной, спектр наблюдений ограничен поверхностью, кожей. Разоблачение претензий на аутентичный язык, полное равенство способов речи. Приятный разговор с каждым из них, передразнивание больших монологов, их ерническое, не лишенное ностальгии поминовение.