Памяти Пушкина

С Лафонтеном Пушкин сближал Дмитриева, Крылова и автора «Душеньки» Богдановича, который «смел сразиться» с французским поэтом и «победил» последнего[168]. Пушкин, высоко ставя Лафонтена, признавая и его «сказки»[169], не примыкал к нему вовсе в своем творчестве, как мало оказали на него влияния и другие, ценимые им, великие французские писатели XVII века Паскаль, Боссюэ и в особенности Фенелон[170].

Из знаменитых французских писателей XVII века был рано изучаем и постоянно пользовался уважением Пушкина еще «классик Депрео[171],

Французских рифмачей суровый судия: —
Хотя, постигнутый неумолимым роком,
В своем отечестве престал ты быть пророком,

Хоть дерзких умников простерлася рука
На лавры твоего густого парика,
Хотя растрепанный новейшей вольной школой,
К ней в гневе обратил ты свой затылок голый;
Но я молю тебя, поклонник верный твой,
Будь мне вожатаем! Дерзаю за тобой
Занять кафедру ту, с которой в прежни лета

Ты слишком превознес достоинство сонета,
Но где торжествовал твой здравый приговор
Минувших лет глупцам, вранью тогдашних пор!
Новейшие врали вралей старинных стоят,
И слишком уж меня их бредни беспокоят![172]

Чтя в Депрео «человека, одаренного умом резким и здравым и мощным талантом», «великого критика», оценивавшего произведения «с такой строгой справедливостью», Пушкин не «избрал в путеводители себе Буало», как кн. Кантемир[173], но все-таки рано последовал его примеру[174]

и не раз сообразовался с уроками писателя, который «обнародовал свой коран и французская словесность ему покорилась»[175]. В общем взгляде на поэзию Пушкин много сходился с Буало и, подобно последнему, являлся одновременно и строгим критиком и поэтом, подававшим прекрасный пример творчества, но только неизмеримо превзошел свой французский образец.

Так изучение даже старых литературных произведений Запада пробуждало в Пушкине вдумчивое и критическое отношение к русской действительности и литературе.

В особенности обязан был этим Пушкин корифеям французской литературы Просвещения – сначала Вольтеру, а затем и Руссо, которых называют головой и сердцем XVIII века. Явившись в мир на рубеже века Просвещения, Пушкин остался во многом, подобно всему нашему веку, сыном XVII столетия и, подобно последнему, ценил в жизни «прекрасные чувства, светлый, чистый разум и надежды»[176]. Западный XVIII век очень много повлиял на Пушкина и наделил его главными из идей его поэзии, но наш поэт бесконечно углубил их.

Юноша был рано охвачен и тлетворным влиянием XVIII века, века, между прочим, эпикуреизма и утонченной безнравственности[177], века любви будуарной и альковной, анакреонтизма и легкого, забавного и галантного жанра, «petits vers» в лирике, не чуждавшейся вольных острот и развращенности в романах Кребильона и т. п.

Оттуда юношеская эротика Пушкина[178], которая никоим образом не может быть поставлена ему в заслугу.

Но уже и в те молодые годы Пушкин умел возвышаться до энтузиазма к самым светлым идеям литературы Просвещения и потому рано, очень рано стряхнул с себя излишества эпикуреизма.

В литературе Просвещения Вольтер и Руссо являлись наиболее известными выразителями торжества разума, достигшего такого почета в XVIII веке, и затем культа чувства, восполнявшего промахи чрезмерного рационализма того времени и обращавшегося к природе и непосредственности во избавление от язв извращенной цивилизации. При всех своих крайностях французская философия просвещения XVIII века имела за собою громадную заслугу – горячего отстаивания прав человека как гражданина и как отдельной личности и протеста против общественной порчи, и этой стороною она в особенности повлияла на Пушкина. Она наделила его освободительными стремлениями.

Величайшим выразителем их, согласно преданиям екатерининского времени, Пушкину казался на первых порах Вольтер. В ряду великих писателей Вольтер быль первым кумиром юности Пушкина, о чем прямо говорят и сам Пушкин[179], и другие[180]. В то время этот «Сын Мома и Минервы, воспитанный Фебом, отец Кандида, Фернейский злой крикун»[181], казался Пушкину «поэтом в поэтах первым, соперником Еврипида, Ариоста, Тасса внуком»:

Он все: везде велик
Единственный старик!

Потому-то был он

Всех больше перечитан,
Всех менее томит.