Памятник Дюку(Повести)

— А ты, Березин, быстрей ступай в столовую и вместе с дежурным приготовь по пятой, — сказал мне Емельянов. — Когда все будет готово — доложи! Да особенно не копайтесь, они минут через двадцать уже будут здесь…

Пятая норма — это летный паек, самый усиленный, самый питательный. Его получают лишь пилоты и штурманы; даже техники и мотористы, проводящие целые дни на аэродроме, не имеют на него права.

Емельянов забыл сказать, на сколько человек приготовить ужин. Но мы с дежурным прикинули и решили накрыть столы человек на десять. Составили два стола и в ожидании скатерти пока накрыли клеенками получше, которые сняли с других столов.

Признаться, на сердце у меня было трудно. Я вспомнил Гуго Криммера, моего давнего друга, который вернулся в Германию и сейчас борется с фашизмом где-то в глубоком подполье. А может быть, он уже схвачен и уничтожен. Что же делаю я?! Готовлю фашистам ужин по норме номер пять!..

Столы были уже почти накрыты, когда появился взволнованный начальник военторга со скатертью и тремя бутылками коньяка.

— Быстрее, ребятки! — весело сказал он в предвидении законной выпивки. — Скатерть на стол!.. Бутылочки пока повремените открывать… Сколько их там прилетело?

— Кого? — спросил я, глядя на его коротко подстриженный чубчик, придававший этому кадровому деятелю военторга бравый и энергичный вид.

— Ну, в делегации… — сказал Федоров и, не дожидаясь, пока мы с дежурным раскачаемся, сам набросил скатерть на столы. — Эх, черт побери, коротка! Придется еще за одной сбегать…

— Да какая же это делегация! — подал голос с кухни дежурный. — Это немецкие летчики под Кольцовкой на вынужденную сели…

И вдруг руки Федорова словно повело судорогой. Он с такой силой рванул со стола скатерть, что она парусом взвилась кверху.

— Не дам скатерть, — закричал он яростно, — и коньяка не дам!.. Пусть на клеенке жрут!..

— Это же Емельянов приказал, — сказал я, — тут дипломатия.

— «Дипломатия»! — проговорил Федоров, и чубчик упрямо выдвинулся вперед. — Напиться хочется от такой дипломатии. Я лично фашистам не верю.

— А ты думаешь, им Емельянов верит? — сказал я. — Международная обстановка диктует…

И все же мне хотелось, чтобы немецкие летчики поскорее приехали. Я еще ни разу не видел, как говорится, живого фашиста. Интересно поглядеть и поговорить с ними.

Не прошло и пятнадцати минут, как столы были накрыты. Белую скатерть, изрядно помятую, мы все же расстелили. Расставили тарелки с большими кусками масла, нарезанным хлебом, открытыми банками шпрот.

На плите варился Кофе и жарилось мясо.

— Приехали! — крикнул Федоров, и действительно за окном послышалось потрескивание гравия под колесами машины. Затем громко стукнули дверцы и раздались голоса.

— Сюда! Сюда! — приглашал Данилов.

Я пристально глядел на дверь. Вот она распахнулась, и один за другим вошли трое немецких летчиков. Летчик, вошедший первым, удивил меня своей молодостью. Ему не более двадцати. Он смугл, у него черные волосы и темно-серые глаза, и весь он какой-то хрупкий, — совсем непохожий на тех арийцев чистой воды, из которых, как мы читали, отбираются немецкие летчики. На груди металлическая эмблема распластанного орла и еще какие-то знаки и блямбы, придающие ему воинственный вид.

Едва переступив порог, он тут же отступил влево, пропуская мимо себя другого летчика, постарше, лет двадцати семи, высокого, одетого точь-в-точь в такой же комбинезон, регалий на его груди понавешено побольше. Увидев накрытый стол, вошедший вторым воскликнул что-то веселое и прибавил: «Зер гут!» — слова, знакомые каждому нашему ребенку, плохо и лениво, но все же изучавшему в школе немецкий язык.

Нет, он тоже не был тевтонцем, этот второй. На его правой щеке темнел старый шрам. Этот был покрепче первого, но, кроме формы, ничем не отличался от любого нашего летчика. Такое же обветренное лицо, спутанные на ветру волосы, тот же возраст. А когда появился третий, меня словно ударило током. Вот он, подлинный тевтонец, стопроцентный фашист! Высокий, белокурый, с резко очерченным подбородком, и недобрым взглядом светло-голубых глаз. Таких у нас рисовали в газетах. Он презрительно и высокомерно смотрел перед собой и даже не отозвался на веселую шутку второго летчика. Во мне нарастало чувство враждебности. Вот один из тех, о ком когда-то мне рассказывал Гуго.

Сразу же следом за немецкими летчиками вошел майор Евлахов; его сухое, иссеченное морщинами лицо хранило замкнутое, многозначительное выражение, словно он что-то уже знал, но, конечно же, не собирался ни с кем из нас делиться своими секретами. Он быстрым, изучающим взглядом оглядел стол и, обернувшись к Емельянову, весело сказал:

— Итак, встречаем немцев батареей! Коньячок-то зря поставили, лучше бы водки!

— Да! — хмуро усмехнулся Емельянов. — Это Семеницкий так распорядился.

К ним присоединился Данилов, а самыми последними вошли Курбатов и Варвара Петровна. Она неторопливо, сухим взглядом оглядели немцев, стол, всех присутствующих и молча присела на стул в самом отдаленном углу комнаты. Но Данилов тут же обернулся, поискал ее взглядом и подозвал к себе.