Памятник Дюку(Повести)

Вдруг у окна, где стояли немецкие летчики, раздался шум. Ругге что-то пьяно выкрикнул и тут же полетел на пол, сбитый ударом сильного кулака Крума. Брюннер бросился на Крума. Это произошло так стремительно, что никто не успел вмешаться.

— Разнимите их! — только и успел крикнуть Данилов.

Одновременно, почти слившись в один, прозвучали два негромких выстрела. Крум покачнулся, схватился за грудь, мгновенно продержался на ногах, а потом как-то боком тяжело рухнул на оконную раму, и осколки разбитого стекла с треском полетели в стороны.

Никто не успел заметить, в какой именно момент Брюннер и Ругге выхватили пистолеты. Они выстрелили в упор.

Откинув в сторону стул, Варвара Петровна кинулась к Ругге, еще сжимавшему в руке пистолет, и с размаху ударила его по щеке.

Тот что-то остервенело крикнул в ответ и взмахнул пистолетом. Подскочив к нему, я сжал его запястье и резко повернул руку.

В следующее мгновение Ругге крепко держали Семеницкий и Федоров, вылетевший из кухни, а Евлахов и Данилов, прижав к стене Брюннера, вязали ему руки.

— Березин! Посмотри, жив ли Крум? — обернулся ко мне Данилов. — Немедленно вызвать врача!

Я подбежал к Круму. Но он был так тяжел, что я не смог один снять его со стола. Ко мне присоединился Емельянов, он был растерян, сразу постарел, руки его дрожали.

— Поднимай осторожнее!.. Осторожнее, — говорил он, — придерживай плечи, а я ноги!.. Положим его на скамейку.

Я приподнял Крума за плечи, стараясь как можно осторожнее поворачивать его тяжелое, грузное в мертвенной неподвижности тело. Под его грудью, на белой скатерти расплылось большое кровавое пятно.

По-видимому, дежурный сразу позвонил в санитарную часть, потому что не успели мы перенести Крума на скамейку, стоявшую у стены, и положить его на спину, как появился полковой врач Цыбульский, невысокий пожилой человек. Он задыхался от быстрого бега.

— Что случилось? — спросил он, ни к кому не обращаясь, и тут же, схватив руку Крума, начал искать пульс.

— Жив? — спросил Евлахов. Он не обращал внимания на полученную в борьбе с Брюннером глубокую ссадину на лбу, из которой по бровям и щекам текла кровь. — Доктор, он жив?!

Цыбульский медленна положил руку Крума ему на грудь и молча пожал плечами.

— Эх, не уберегли! — воскликнул Евлахов и махнул рукой с какой-то мучительной досадой.

Брюннера и Ругге под конвоем отправили пока на гауптвахту, они прошли мимо нас, надменно улыбаясь, развернув плечи и подчеркнуто твердо ставя ногу.

За окном уже наступило утро, тихое и солнечное утро 20 июня 1941 года. Вдалеке, в поле, паслись коровы. Из рупора, укрепленного на столбе, невдалеке от штаба, донеслись звуки ритмической музыки, и диктор, поздравив о добрым утром, весело произнес:

— Теперь приступим к утренней зарядке!..

А для нас уже началась война…

ПАМЯТНИК ДЮКУ Повесть

Глава первая

«Как жить дальше?!» — это был любимый вопрос полковника Савицкого. Он задавал его себе всегда, когда предавался размышлениям, и в зависимости от настроения и обстоятельств вкладывал в него самое разнообразное содержание. Он мог задать себе вопрос, потягиваясь и мурлыча: «Как будем жить дальше, дорогой Мишенька?» — это значило, что он собой доволен. «Михал Михалыч, а как же ты будешь жить дальше?!» — в этой интонации уже проступало некоторое недовольство, — значит совершена какая-то ошибка, пока известная ему одному. И наконец, когда он произносил: «Товарищ Савицкий, подумай, как ты будешь жить дальше?!» — недовольство собой достигало крайнего предела, тут уж следовало действовать. Было много других, промежуточных оттенков, но они не имели столь существенного значения.

Савицкому далеко за сорок. Жизнь его и трепала и миловала. В тридцать седьмом году он воевал в Испании, в бригаде генерала Лукача. Однажды целую ночь провел с Хемингуэем, бродя по ночному Мадриду. Хемингуэй, высокий и подвижный, что-то весело говорил коренастому, моложавому испанцу. Первый раз в жизни Савицкий в полной мере ощутил горечь от того, что с юности не изучал иностранные языки. Ему очень хотелось поговорить с Хемингуэем, но, черт побери, они словно только что слезли с Вавилонской башни.

Вдруг они оказались рядом с круглой ареной цирка, видевшего не одну яростную корриду. Савицкий остановился и крикнул:

— Фиеста!.. Но пасаран!.. — «Фиеста» — так назывался роман Хемингуэя, который он читал, а «но пасаран» — это были первые испанские слова, которые он твердо усвоил. В общем, получилось непосредственно и смешно. Хемингуэй засмеялся и шутливо потрепал его за плечо.

— Но пасаран!.. Камарада… — засмеялся он.

А потом — бой, тяжелое ранение! На одном из последних кораблей его отправили на родину. В госпитале он узнал, что его наградили орденом и присвоили звание полковника.